Влетел плечом в железную дверь – не поддалась, со второй попытки вынес ногой. В помещении темно, сухо, прело, нечем дышать. Виделся большущий цех, станки, очерчивались коридоры. Пошел пролетами, заглядывал в кабинеты – тупики, завалы, обрушения: отсиживаться здесь – верная смерть. Нагоняющие застопорились – плохо видно, непривычно. Разделились. Дина оставляли силы, мозги кипели, тело требовало отдыха. Нашел какую-то каморку, нырнул – и едва не свалился на арматуры, успел схватиться за дверной косяк. Долго плутал и не нашел ничего лучше, как укрыться за стеной.
– Надо углубиться – дальше наверняка что-то найдется, – проговаривал себе, выглядывал из-за угла – позади пока тихо, можно перевести дыхание. И сразу мысленно: «Одного ведь уже забрали, суки. Оставьте меня в покое. Оставьте, ну…»
Из цеха выпорхнула разумная, с баском, человеческая речь:
– Ты можешь прятаться в тени, мясо, играть с нами в прятки, но мы все равно отыщем тебя и запорем так же, как и твоего дружка! – кашель, смех. Крошились камни, стекла – шли искать всей толпой. И дальше: – Зима скоро, морозы возвращаются, наши семьи голодают, а ты – кабан крепкий! Одного тебя дети и женщины будут глодать не одну неделю! Остатки пустим на заготовки, а из костей и хрящей наварим отменных супов, – потом с угрозой: – Мясо, слышишь? Выбора у тебя все равно нет: нас – двенадцать, ты – один теперь! Что ты можешь сделать? Не тяни резину! И так из-за вас нажгли месячный запас драгоценного бензина…
«Только бы выбраться… – крутились у Дина мысли. – Только бы дожить до завтра…»
А тот продолжал:
– Чем быстрее вылезешь, мясцо, тем скорее вернемся в деревню! Ты тратишь наше время…
Дин заслушался и проглядел охотника, показавшегося из-за угла. Он собрался уже покликать остальных, но тот вовремя заткнул рот, затащил в укрытие и, свирепо втиснув в стену, бесшумно переломил кадык локтем, будто ветку. Через полминуты – перекличка: не досчитались одного, запаниковали. Хлеще принялись прочесывать здание. Отзвуки скакали от стен, будоражили сумрак. Затем нож Дина нашел глотку еще одного, потом еще двоих, собирающихся взять того в кольцо. Потери росли.
Вожак, что недавно витийствовал и уверял Дина в тщетности сопротивления, теперь не на шутку перепугался за собственную шкуру, начал отзывать людей из бойни, в какую сам же их и заманил:
– Плевать на него! Пусть сгниет здесь! Уходим все! Добычи хватит! Живее!.. Уходим!..
Топот отдалялся, а с ним – густела темнота, обрастали мрачными красками голый пол и потолок. Зловеще глядели чернотой дверные проемы. Спустя минуту прорычали снегоходы. Погоня отстала.
Дин долго молчал, не мог унять дрожь. В душе – пожар, на сердце – хлад. Потом набожно перекрестился три раза, забив пальцами по лбу, груди, плечам, закрыл глаза и сказал себе, тьме, тиши:
– Живой… уцелел… – истомлено стукнулся затылком о стену, заходил грудью, жадно дыша, – все кончено…
Убитых обыскал, не нашел ничего. Забрал только теплые ботинки взамен прохудившимся. С час, наверное, бестолково блуждал по коридорам, как привидение. Наконец обнаружил выход. Вышел. В лицо дыхнуло по-зимнему, стало зябко. Опустошенный, жалкий, сломленный, Дин некоторое время простоял истуканом, потом плюхнулся в снег прямо перед дверью, сжался в комок, часто задышал, не моргая, уткнулся глазами в коленки. Внутренности грызла совесть, страхи, страдальческая печаль, случившееся и пережитое. Всего коробило, гнуло, рвало на куски.
