Но в душе нисколько не сердился, расцветал: он больше не один, вот и конец холодному одиночеству.
Наконец с вещами разобрался, взялся делать из себя человека. Нагрел ведро воды, умылся, освежился. Сперва обрезал ножом длинные по-дикарски спутавшиеся волосы, давно забывшие расческу, потом срезал бороду страшных размеров, точно у колдуна, старательно побрился. В отражение вгляделся, как в зеркало: изучающе, не без волнения. А там, сквозь рябь, искажение – другой человек: помолодевший, скуластый, раскрасневшийся. Парочкой взмахов клинка будто скинул десяток лет. Чем не чудо? Но возраст не обмануть – морщины-то никуда не делись, предатели. Они здесь все, в кожу вгрызлись. А тут еще шрамы, прятавшиеся за растительностью несколько лет, обнажились, напомнили о себе, белесые, рваные. Один, от левой щеки до верхней губы, – заточка мародера пометила, другой, на подбородке, – задели гвоздем.
«И сколько еще будет таких, Дин, – с холодом думал он, – сколько еще будет…»
На мясо не скупился, заготавливал впрок – неизвестно, сколько предстоит скитаться по безлюдью. Термос наполнил кипятком до краев, затянул крышку так, что сам едва открыл. Зато удостоверился: в дороге не прольется. Дополнительно прихватил пластиковую бутылку для Остроклюва, налил холодной воды. Ну вроде все, осталась мелочь – присесть на дорожку да помолчать.
Дин как-то отчужденно уселся на табуретку, расставив ноги, нелегкий рюкзак, как карапуза, с заботой усадил на коленки. Замолчал, шевеля выбритыми щеками. Мыслей не отыскалось, ни о чем не успел подумать – прошла минутка, уж не догнать, не вернуть ее теперь, неуловимую. Пора в дорогу. Она уж заждалась.
– Ну что, старина? Спрыгивай, выходить надо… – с тоской исторг Дин, скрипнул костями, поднимаясь. Взвалил на плечи скарб, вперся луком в пол, точно посох поставил. Чему-то улыбнулся своему, мимолетно влетевшему в голову, заторопил: – Давай, Остроклюв, уходим…
Птица каркнула, послушно слетела на стол. У двери застегнул куртку, просунулся в подшлемник, на глаза – маску, капюшон сверху по традиции. Ворон к такому облику хозяина привык, не шарахался, как от чужака.
Вышли. Безветренно, морозно, безголосо. Серо кругом, и солнце мертво, погребено за толстым слоем червонных туч. Примета в пустошах известная – ждите пеплопада, люди, смертного часа…
«Неужели отложить выход придется?.. – раздваивался в мыслях Дин. – Или плюнуть? Подыщем укрытие, если что?»
Отважился все-таки, расхрабрился. Впервой, что ли, противостоять природе? Запер дом, простился с ним, не вымолвив ни слова, от сердца оторвал без боли, крови, сожаления. Как все, что имел когда-то: дружбу, любовь, семью, грезы, цели, принципы.
«Это наживное, – не то утешал, не то бодрил себя, – все придет, все окупится. Потерпи, Дин, потерпи…»
Пошли с богом. Кажется, в пути провели всего нечего, а позади уж не меньше двух часов. Дин – само спокойствие: зверей-то нет, попрятались – снег топтал уверенно, вольно, вспоминал маршрут к станции. А ворон вскоре от чего-то забеспокоился, по-своему забранился на небеса горловым ором. Тот поначалу не понимал этой странности в поведении питомца, сердился, бубнил:
– Ну что ты мне на ухо каркаешь, как потерпевший? Чем тебе небо-то помешало? Зола скоро посыплется, укрытие найдем. Это тебя так беспокоит? Угадал? Да завязывай уже, хватит! Прекращай голосить, а то сородичи твои передумывают ненастье пережидать и нас с тобой переклюют!
