Кстати, о переменном уровне озера. Так происходило каждое лето. Вода из Чарвака использовалась для регулирования полива бесконечных полей хлопчатника. Зимой вода из Чарвакского водохранилища почти не использовалась. В Чирчик сливалось минимум и к весне можно было купаться, едва съехав с дороги. Потом начиналось время обильного полива и уровень воды падал. Однажды, ближе к осени, я видел чашу водохранилища, в которой осталось воды всего ничего. От кромки шел широченный пояс безжизненного коричневого дна, и только метров через двести начинался пояс зелени, то есть то место, до которого поднималась вода при нормальном заполнении озера.
Пока мы сбегали почти на месяц в горы, в Ташкенте начиналось лето. Ежедневная прохлада, к которой быстро привыкаешь в горах, в городе держалась разве что до девяти утра. Потом воздух постепенно раскалялся и спастись можно было только в тени, благо ее в те годы хватало с избытком. (Это потом в «нулевые» президент Каримов распорядился в целях безопасности вырубить почти все высокие деревья в Ташкенте и других городах республики. Осчастливил жителей).
Я от жары не страдал и переносил ее легко. Климат мне нравился. Но была одна особенность моего растущего организма. Стоило мне не позавтракать утром, особенно не попить чай или кофе, как на солнце начинала кружиться голова и иногда даже случались обмороки. Бывало это нечасто и внимания на своем состоянии я не заострял, но взрослые почему-то всегда связывали очередной обморок с жарой и настоятельно советовали носить на голове летнюю панаму или что-то в ее роде. Ну кто из мальчишек в здравом уме носил панамки? Смех, да и только.
Как-то, летним утром у булочной стояла очередь за свежим хлебом. В основном домохозяйки и бабушки. Разговаривали, стоя в прохладе, про жару, урожай помидоров и урюка этим летом. Приходящим с вопросом «Кто крайний?», неспешно указывали на очередь. Прерванный на секунду разговор продолжался.
Обычно, чтобы быть первым к теплой буханке, надо было проснуться в семь и к семи сорока уже прибыть к крыльцу магазина. Я, как обычно летом, сначала просыпал, потом долго копался, собираясь за хлебом и, когда приходил, у булочной уже стояло человек двадцать.
Перед открытием приехала машина «Хлеб», наполнила утренний воздух смесью запахов свежего хлеба, бензина и пыли.
– Разгружают… Сейчас откроют… Говорят, на вокзале есть какой-то магазин, где железнодорожный хлеб продают?
– Я тоже слышала, но съездить все никак руки не доходят.
– Надо съездить. Соседка говорила – просто объедение. Не черствеет и не киснет.
– Да и у нас продают неплохой. Тоже не кислый. А черстветь у нас не успевает. Мои оглаеды сметают все за день. Им сколько ни возьми.
– И не говорите. Мы с мужем едим мало. Ему много мучного нельзя. Так, беру батон и рулет. Знаете, как рулет с молоком хорош?
– Я белый не ем. Куда мне? И так на сердце нагрузка от жары…
Тихо опупевая под такие разговоры, я стоял, переминаясь с ноги на ногу. «Когда же, наконец, этот хлеб разгрузят?!»
Наконец, двери булочной открылись, женщины, суетясь, начали заходить внутрь и выстраиваться в очередь. Вот и я внутри магазина. Здесь воздух вдвое гуще уличного. Хлебный дух едва перебивает запахи пота, «Дзинтарса» и «Красной Москвы». Я вдыхаю этот сладкий кисель. В животе становится горячо, а ногам необычайно легко и прохладно. Голоса разговаривающих слышатся как будто издалека и все сразу. Слов почему-то не разобрать. Улица в окне кажется освещенной необычайно ярким светом. Стены булочной чернеют и раздвигаются. Впередистоящая попа в легком ситцевом платье угрожающе вырастает в размерах…
