Отпусти мою лошадь, произнес Хэмилтон. Второй раз просить не буду.
Пока вы со мной не поговорите, не отпущу, сэр.
Хэмилтон глянул на него, и его рука отыскала в кармане часы, и он посмотрел, сколько времени, и сунул их обратно, а затем сверкнула улыбка.
Если желаешь, чтоб твой брат и дальше на меня работал, лучше отойди.
Койл сглотнул и посмотрел на гончую, которая уселась глазеть, и тут небо распахнулось настежь. Каждый из них стоял так, будто к дождю они были равнодушны, и, хотя, возможно, так оно и было, Хэмилтон наконец не выдержал. Он перекинул ногу над крупом, и с силою слез с лошади, и с вожжами в руке вознамерился пройти мимо Койла. Тот же отвернул в другую сторону, вторично захвативши узду, лошадь занервничала, а двое встали друг против друга.
Я вас прошу меня просто выслушать, сказал Койл. Мой отец работал на вашего отца всю свою жизнь, – помер на работе этой, ей-же-ей. От нас вашей семье ничего, кроме хорошего. Брат мой тоже вот.
Отец твой помер от собственной дурости. А братец твой? Ну, тут ему конец.
Что такое?
Конец ему тут, я сказал. Всем вам.
Койл уставился в красные глаза его, и слова из него поперли жаркие и яростные. Проклятье на вашу душу, сказал он и плюнул в ноги этому человеку.
Хэмилтон воззрился на него, широко открыв глаза, а затем на губах у него возникла ухмылка.
Проклятье на мою душу? Да ты свою только что проклял. Это тебе я кости переломаю, это твоя шея треснет у меня на веревке. И я возьму твою жену, и вырежу из нее ребенка, и набью ее своим семенем, а другую соплячку твою, которую ты своим ребенком зовешь, возьму и скину с моста в мешке, и все вы в преисподнюю отправитесь.
В голове у Койла помутилось, и нутро его мира схлопнулось до тьмы, а рука оглыбилась. Ринулся он на человека перед собой, его кулак попал тому в челюсть, поддержанный весом всего его тела за ним. Лошадь взвилась на дыбы, и человека отшатнуло назад, пока не рухнул он на камни стены. Тихонько хлопнуло – то голова его разломилась на камне, и кость вдалась внутрь, из него хлынула кровь, а глаза его закатились, словно бы стараясь озарить зреньем тот пролом, затопивший дневным светом мир его, обратившийся во мрак. Из горла его донесся сиплый хрип, а из носа ручейками просочилась кровь и слилася с пеной слюны у его рта. Ноги у Койла подломились от этого зрелища, и он пьяно зашатался. Собака заскулила, а он взглянул на голову перед собою, продырявленную, как гнилой плод, на голову, поникшую вбок на плечо, и на коленях подполз к человеку, царапая протянутыми руками грязь, и поймал мозговое вещество того, вязко выливавшееся из проломленной кости, и попробовал запихнуть его обратно руками, тихонько поскуливая самому себе ох Иисусе.
* * *
Мягкий дождик со ртутного неба и земля безмолвная, как камень. Вода падала, бережно омывая все во владеньях своих, деревья и поля, каменный порожек и все еще сочившуюся кровь, ручейки, алым сбегавшие к раззявленной пасти радушной почвы.
Земля скривилась, а Койл встал на ноги, и укрепился на них, и заметил, что лошадь ржет, и увидел, что подалась она уходить. Он огляделся на поля и тропку, и медленно направился к ней, животному дикоглазому, и пошептал ей, успокаивая, затем гладя ее по телу, руки у него липкие и марали окровавленными потеками снежно-белую шерсть ее, пока не встала лошадь спокойно, а он затем повел ее обратно по тропе.
