Читать онлайн Нина Парфёнова - Небо на цепи

В белом кошелёчечке – медные деньги,

В золотой купели – темнота да тюрьма;

Небо на цепи, да в ней порваны звенья;

Как пойдёшь чинить – ты всё поймёшь сама1.

Борис Гребенщиков

Купальный сезон подходил к концу. Всё чаще хмурилось небо, тучи набегали из-за гор и мрачно сочились дождём. Море тут же становилось серым, нервно штормило, выбрасывая на берег вместе с пеной водоросли и мусор. Такими грустными вечерами по пустым улицам одиноко бродил мокрый ветер, уныло листая обрывки афиш и объявлений на заборах и фонарных столбах. Участились грозы, молнии с треском причудливыми веерами разворачивались над морем или ожесточённо били в горные распадки. В тёплые вечера без дождя по чёрному бархатному небу, срываясь, чертили свои неведомые пути падающие звёзды. Лерка провожала взглядом их полёт и думала – где взять столько желаний и надо ли их загадывать, может быть, стоит оставить их тем людям, которые всматриваются сейчас в небо в ожидании возможности быстро проговорить, как они хотят любви и счастья. Пусть у них это получится, все люди заслуживают счастья…

Лето, конечно, августом не заканчивалось, впереди был ещё сентябрь, бархатный сезон, столь любимый опытными отдыхающими. В сентябре прозрачно-синее небо, прозрачно-синее море, нет изнуряющей жары, а воздух и вода примерно одной температуры. Но Лерке сейчас было всё равно, каким будет нынешний сентябрь и бархатный сезон – погода её волновала мало…

Совсем рядом громко и басовито прозвучал теплоходный гудок – мимо, по направлению к грузовому порту, спешил буксир-толкач с плоским, словно обрубленным носом, оставляя за собой в кильватере белый пенный след. Лерка вздрогнула от неожиданности, нога её скользнула по боку мокрого камня, ушла вниз, движение отдалось короткой резкой болью в животе. Она прижала к нему ладони, ощутила там недовольное шевеление и принялась тихонько уговаривать:

– Всё-всё, моя хорошая, мама просто немного испугалась, вот какая неловкая мама, поскользнулась, всё, успокаивайся, сейчас домой пойдём.

Она тяжело встала с огромного валуна, медленно распрямилась. Посмотрела вслед удаляющемуся буксиру, подняла глаза на небо, где в разрывах облаков виднелась белая полоса, след пролетевшего самолёта. Вот интересно, почему, когда из иллюминатора самолёта смотришь сверху на море, следы на воде, тянущиеся за кораблями, очень похожи на те, что оставляют в небе самолёты. Казалось бы – там воздух, здесь вода, а выглядит одинаково… Берег, пока она, задумавшись, смотрела на море, скользя взглядом по горизонту, всё так же оставался пустынным, только невдалеке от маяка сидел, склонившись над мольбертом, одинокий художник.

Когда выдавалась редкая возможность уйти из дома, Лерка приходила сюда, к старому маяку. Он давно не действовал, стены его зияли выпавшими кирпичами, в балкончике-галерее, опоясывающей маяк, отсутствовало много столбиков, но стёкла в башенке оставались абсолютно целыми и словно даже чисто вымытыми. Лерка поднялась по ступенькам крыльца к дверям, сколоченным из хорошо пригнанных старых досок и покрашенным самой флотской в мире краской – рыже-коричневым корабельным суриком. Двери оказались плотно закрыты и сверху заложены засовом, а в петли вставлен новый, блестящий замок. Она тяжело оперлась о дверную доску, постояла на крыльце. Этот маяк был самым старым в городе. Лерка улыбнулась, вспомнив старую фотографию из краеведческого музея, где он после боры́2 весь покрыт бугристыми ледяными наростами, по которым ползают люди с кайлами, а сверху надпись, с ятями: «Южнороссийскъ. Маякъ обледеневший в Нордъ-Остъ. 1907»… Сюда от забора грузового порта вела дорожка, вымощенная плитами, огибала маяк и уходила на длинный, с полкилометра, волнорез. Рядом с башней маяка притулилось какое-то ветхое здание, то ли избушка, то ли сарай, покрытое старым, дырявым, в ржавых пятнах шифером. Двери его тоже были закрыты на замок.

Здесь, несмотря на то, что от центра города буквально пятнадцать минут пешком, никогда не бывает отдыхающих, потому что невозможно войти в море из-за огромных каменных валунов. Именно поэтому Лерка и приходила сюда, никаких людей ей видеть не хотелось совсем. Но возможность такая выпадала нечасто. Отец почти не вставал, лишь иногда вечером с её помощью выходил в беседку, укладывался на оборудованную для него Леркой лежанку. Они никогда раньше не разговаривали подолгу – Лерка в семнадцать лет уехала из дома, сначала в Город учиться, а оттуда в Северореченск, где прожила больше пятнадцати лет. Короткие каникулы и отпуска к беседам особо не располагали. И вот теперь, когда отец уже одной ногой стоял по другую сторону, наконец, настало время для длинных разговоров обо всём на свете…

Лерка глянула на наручные часы, чёрт, опять остановились. Она нашарила в кармане ветровки телефон, присвистнула – её нет дома уже почти три часа. Покачала головой и, стараясь не спешить, пошла по дорожке в сторону порта. Проходя мимо художника, непроизвольно кинула взгляд на мольберт и остановилась. На листе было нарисовано всё, что их окружало – маяк, мрачноватое море, горный хребет вдали, небо в серых рваных облаках и она, Лерка, сидящая на валуне возле волнореза. От картины, а особенно от слегка сгорбленной, маленькой по сравнению с морем и горами фигурки веяло таким одиночеством, такой тоской, что она неожиданно для себя произнесла:

– Почти «Печаль» Рериха.

Художник поднял голову:

– Да, есть что-то такое в настроении. – Помолчал, вглядываясь в её лицо. – Мне Ваши глаза кажутся знакомыми. Я Вас не рисовал?

Лерка улыбнулась.

– Было дело. Года два назад, на бульваре.

Он щёлкнул пальцами и поднял вверх указательный.

– Точно! У меня память на лица – ого-го! Вы тогда с мужем были и маленькой дочкой.

– Но нельзя же помнить всех своих… – она замялась, подбирая слово, – моделей. Только за сезон через Вас сотни человек проходят. Как это можно?

– Ещё как можно, правда. – Он кисточкой почесал лоб под банданой. – Меня Сашей зовут, Александр Никитин. А Вы можете мне позировать? Я Вам такой портрет напишу, куда там тому, бульварному!

Он совсем не был похож на художника в бархатном берете, ждущего вдохновения на пленэре и внимательным взглядом оглядывающего окрестности. Его круглое веснушчатое лицо с искрящимися светло-орехового цвета глазами, обрамлённое тугими рыжеватыми кудряшками, выбивавшимися из-под чёрной, совершенно пиратской банданы, лучилось искренностью и симпатией. Было видно, что он очень молод, лет двадцати пяти, не больше.

– Может быть. Только у меня времени нет совсем, каждый день бывать здесь я не могу… Я Валерия, очень приятно познакомиться!

– Приходите в любой день, я здесь часто работаю.

Она кивнула Александру – «Хорошо!»

По городу шла медленно, слегка поддерживая руками полы ветровки, вся в своих мыслях. Встреча с художником Сашей развлекла её, грустное настроение незаметно рассеялось. Она вспоминала, как лет десять назад ездила в Новосибирск, на какой-то журналистский сейшн. Интернетом в редакциях начали пользоваться только-только, с опаской и любопытством, и Союз журналистов организовал там конференцию, называлась она вычурно, что-то типа «Интернет-технологии в средствах массовой информации». Народу собралось много, журналисты съехались со всей страны, было весело, шумно и весьма разгульно. И ехать на экскурсию по городу в свободный день желающих нашлось немного. В Художественном музее Лерка от экскурсии отстала. В широком, хорошо освещённом коридоре почему-то обильно висели полотна Айвазовского. Лерка пожала плечами, скользя по ним глазами – её, не просто выросшую на берегу моря, а дочку моряка, творчество этого художника почему-то трогало мало. А вот небольшая табличка «Собрание картин Н.К. Рериха» заставила толкнуть тяжёлую деревянную дверь и оказаться в небольшом двухкомнатном зале. Она медленно шла вдоль стены, от картины к картине. Везде длинные и острые, как кинжалы, Гималаи – в снегу, без снега, перечёркнутые полосками облаков, пустые и с крохотными фигурками людей. Сделала ещё шаг и застыла. Ломкая каменистая береговая линия, синяя гладь воды, переходящая в плотную вату тумана и остроносая лодка-каяк, в которой сидят двое… Она вдруг оказалась там, в лодке, сидела на банке3 в корме, сложив руки на коленях. По-утреннему густо пахнет водой, водорослями и рыбой; плеск волны, бряканье металлических уключин, в которые вставлены лежащие на краю борта деревянные вёсла – все звуки вязнут в плотном белёсом тумане. Клочья тумана плывут, то скрывая, то открывая лицо человека, сидящего напротив. И синева его глаз сливается с синевой воды… Где-то на горизонте в пелене тумана видно светлое пятно собирающегося всходить солнца… Она вздрогнула, очнувшись от едва слышного скрипа двери. Сколько простояла возле картины? Она вышла на улицу и долго сидела на скамейке в сквере, невидяще глядя в одну точку, пытаясь избавиться от туманного наваждения…

Лерка оперлась рукой о бетонный забор, словно опять вынырнув из того тумана на картине, и на неё вдруг обрушилась неслышимая до этого мгновения какофония звуков порта – скрежет и лязг металла, тягучие, протяжные напевы подъёмных кранов, гудки судов, крики. Эти знакомые с детства звуки настойчиво возвращали в реальность, дома её ждут отец и тётка, ампулы, шприцы, таблетки, кухня и уже ставший ненавистным сад, на который совсем не было сил… Ей всё время хотелось есть, она и ела за двоих и за пять месяцев набрала уже больше пятнадцати килограммов, страдала сильными отёками. Доктор в Женской консультации постоянно хмурилась и призывала «не волноваться, больше двигаться, следить за весом…В вашем-то возрасте!» Но всё это было неважно, для Лерки было важно только одно – это ребёнок Володи. Здесь можно было в любых размышлениях ставить точку, и она её ставила. Она часто представляла в мыслях: светловолосую голубоглазую девочку или темноволосого мальчика с жёлто-зелёными глазами, а может, будет наоборот?… Она перебирала имена, перекатывала их во рту, как конфету-барбариску, примеряла к отчеству, цвету волос и глаз. Эти мысли занимали почти всё время, она уходила в них, как в тот спасительный туман на рериховской картине, Это очень помогало не сойти с ума от всего остального: отчаянной тоски по уехавшей два месяца назад с Елисеевым в Северореченск Лизе; непереносимой боли от предчувствия скорого ухода отца, от беспомощности всегда сильной и несгибаемой тёти Тани, которая вдруг тоже слегла неделю назад; глухой тревоги о Володе.

С Лизой она разговаривала по телефону почти каждый день. Сначала дочь плакала и просилась обратно, но постепенно настроение её менялось. Она пошла в любимый детский сад и теперь взахлёб рассказывала маме о своих друзьях, об играх и прогулках, об отце, постоянно занятом работой и редко бывающем дома. О Рите, новой жене Елисеева, она не упоминала, словно той и не было вовсе, и это Лерку немного настораживало. И про свой волшебный мир, существующий в её мечтах, которым она управляет и про который рассказала матери перед отъездом, Лиза не вспоминала тоже, а Лерка с горечью и усмешкой, едва сдерживая слёзы, думала о том, что зря она не попыталась выполнить дочкины задания – научиться ходить по воздуху и летать. Вот взяла бы сейчас, пошла бы, постепенно переходя от шага к полёту, чтобы схватить Лизу, обнять и унести с собой…