Подумалось вдруг – а я ее ищу чтобы… что? Вот сейчас подойдет она ко мне, присядет рядом на скамейку и…
Сквозь детский смех я расслышал, как кто-то подошел к скамейке, легкими такими шагами. Встрепенулся, открыл глаза и… Передо мной стоял благообразный дед. Маленький, сухонький, в темном твидовом пиджачке и беретке. Такой, знаете, какие художники любят?
Он стоял, опираясь на богатую трость, и улыбался, глядя на меня поверх маленьких очков в тонкой изящной оправе. Трость выбивалась из всего его образа, так ладно скроенного.
– Вы позволите? – дед указал взглядом на скамейку. Голос у него был неожиданно глубокий. Какой-то несочетаемый сам с собой дед.
– Да, конечно, присаживайтесь, – я культурно сдвинулся, хотя места на скамейке было хоть отбавляй – я ведь один сидел.
Дед вынул из кармана неожиданно большой платок, расправил его на скамейке, сел. Видимо, заметив промелькнувшее в моем взгляде удивление, сказал:
– Хозяюшка моя, знаете ли, ворчит. Вечно, говорит, ходишь по паркам и скамейки штанами обтираешь, – он очень похоже изобразил какую-то женщину, и я невольно улыбнулся.
Забавный дед. И скамейка какая-то необычная. Толкает людей на немотивированное общение.
А дед тем временем снял очки и повернулся ко мне, чуть подслеповато щурясь:
– А вы верно ждете кого, молодой человек?
Ну вот, и этот с разговорами. Точно, непростая скамейка. Я кивнул – жду.
Говорить не хотелось. Слишком хороший день для разговоров с незнакомцами. Но деда не смутила моя неразговорчивость.
– Вы ведь не впервые здесь ждете? Я вас уже видел здесь…
– А я вас не видел, – немного грубо перебил я словоохотливого и любопытного дедушку. Но тут же устыдился, сказал примирительно:
– Впрочем, я невежлив, извините.
Дед кивнул понимающе, улыбнулся:
– Да ничего, ничего…
И замолчал надолго. Я искоса наблюдал за ним. А он сидел, уставясь куда-то своими блеклыми глазами, скрестив руки на трости и положив на них подбородок. Беретка смешно съехала набок, но он этого как будто не замечал. Мимо прошла компания молодых девчат, и я заметил, как дед вглядывался в их лица.
Дед не ответил ничего, замолчал вновь. Легкий ветерок гонял по растрескавшемуся асфальту желтые дубовые и березовые листья. Оставшиеся на ветвях шумели под его невесомыми прикосновениями, гоняя по нашим лицам солнечные блики. Дед мечтательно улыбался, следя за игрой листьев и вслушиваясь в счастливый детский смех. Ребятня валялась в лиственных кучах, нагребая пахнущие осенью кусочки прошедшего лета на себя и с криком выпрыгивая вверх…
– Ты ведь ее ждешь? – дед повернулся и смотрел на меня испытующе, как-то резко перейдя на «ты».
Я смутился под этим пристальным взглядом, спросил:
– О ком вы?…
– О Раде, – он вновь мечтательно улыбнулся, – о девочке, похожей на весну. Ты ведь видел ее, правда?
Я потрясенно кивнул:
– А откуда вы?…
Он перебил меня. Точнее, он наверное не услышал меня:
– Когда-то, когда я был таким как ты, я встретился с ней. Здесь, на этой самой скамейке. Был 45-й, я пришел с войны. Я был молодым и… старым. Война сожгла во мне все. Так я тогда думал. Я глушил боль водкой и орал по ночам, я не мог смотреть на женщин. Мне все время казалось, что вот сейчас снова начнется стрельба и… В общем, я разучился улыбаться, – дед увлекся и говорил, говорил, словно спеша высказать накопившееся, выплеснуть…
– Вокруг царила радость – ну как же, такая победа, великая победа. А я не мог радоваться. Перегорело. И тогда появилась она. Подошла и спросила: «Почему ты такой грустный?».
