В шахте случаются мгновения – отключается электричество. Встают, понятно, механизмы. Тьма. Однако работать можно какое-либо: известно, на касках светильники… Но. Не единожды парень обращал внимание – словно по команде всякая деятельность стихает. И это не повод, конечно, передохнуть, зависимость от выработки железная. Повод – послушать абсолютную тишину (абсолютную, подчеркнем, ибо и ветра нет, вентиляторы вырубаются – между прочим, даже крысы замирают). Все садятся, стараются не шелохнуться, разумеется, молчат. Неизменно выключают светики. Глаза не смыкают, пялятся в кромешную мглу. Трудно где еще можно представить подобную химию… Ей богу, слышно сердце. Чувство под названием Ноль, Ничто. Эти чумазые, прокаленные работой и жизнью люди как один слушают Бездну, употребляют ошеломляющий пафос Вечности.
А внезапный, скаредный и вместе отчетливый – коварный – треск, шорох, нутряной звук, что внезапно пробежится и пропечет существо? Труженики разгибаются, замирают, вслушиваются, за этим может стоять грозное.
Разговоры в редких передышках монотонной конвейерной работы. Когда чуют, что где-то неполадка не минутная – обычно передается известие зычным, но съеденным криком – собьются, кто поблизости, у комбайна (остальные растянуты по лаве: крепят, либо на зачистке и других операциях), садятся на почву, выбрав, где посуше.
– Колюня! А шо у тебя жена какая-то задумчивая последнее время?
– Нормальная.
– Вот бдю, Мыкола, она кажин день в платье новом.
– Ну и в новом, кому беда.
Подключается иной:
– Ты что, Ревенко, не в теме? У Николая сосед новый, Репринцев, из бригады Костюка.
– А-а, тот шо большой любитель женского континхенту и шо робит в предыдущую смену!? Получается, Коль, ты на работу, ён домой.
– Выходит, так, – соглашается Коля.
– Хм. А как, интересно, они конспирасию держат? Бо ты захворал и дома – а тут ён. Не спрашивал?
– Чего спрашивать, когда сам надоумил. Она игрушку на окно ставит… Между прочим, с твоей бабой технику безопасности освоили.
– Ох-хо-хо!
– Гы-гы-гы! Хот же, итишкин котяра!..
Рожи черные, зубы белые, глаза веселые. Люди разнохарактерные, красочные – спаянные делом и истинно гордым когда-то, да и теперь звучным именем. Тимофей, детина с солидным животом, мешком подбородка и короткими руками, отчего-то воссоздающий Будду, страшенный любитель цветастых рубашек:
– Этта по ящику давали. Малышева трёкат, будто в сое битамин… Фуфель! У нас в деревне мущщина бобы грыз, что семечки. Гигнулся от рака.
Толь Митрич, надо полагать, Анатолий Дмитриевич, молодой стройный мужик с удивительной работоспособностью – руки елозливые, глаза липкие, что у мартовского кота:
– А Познер! Америка, мол, улыбается насквозь. Только под Америкой Афган всю Рассею-маму наркотиком засорил. Фальшивочка!
Спор… Появится изредка в лаве замначальника участка, он же диспетчер – на нем даже роба смотрится странно – человек рыжий, мягкий, такие здесь не в почете, ибо народ суровый, прыткий на еру, вяло поинтересуется:
– Что план? Не забывайте, в прошлую смену недобрали, премиешка шатается.
– А какого хера ты перенес остаток с прошлой недели!
– Ну… поспорь со Смирницким.
– Шел бы ты, Васенин, на гору. Без тебя сильно пристойно.
– Вы тут не очень-то. Рублем поправим запросто.
– Вали, Васенин, обушок руку калит.
Случается и верхнее начальство. Оно шахтеров любит и ценит. На разнарядке раз директор появился. Крепко пожал заскорузлую ладонь пожившему, морщинистому комбайнеру:
