Напившись крови моей дохнет комар, – запел я тихо, куражась – надо продать себя дороже, чем я стою.
– Шут, да я ж немножко, правда! Мне ведь и ложечки хватит, ну, не чайной конечно, но ведь нестрашно совсем! – заерзал голодный вурдалак. – Мы живого когда последний раз видали – ого-го! Да и не больно тебе будет нифига, у меня слюна альге… альгане… ну, этот короче, который обезболивает! А потом подорожничком заклеим, оно и уймется! А, вспомнил, анальгетик!
Я равнодушно молчал. Пусть еще подергается, я уже в принципе согласен, но мне нравятся его муки.
– А эти – они тебя не тронут, даже если почуют сладкое! Манька им строго-настрого запретила! Кто к тебе с вожделением подойдет – из деревни будет изгнан, и мыкайся потом, горемынушка, по просторам советской родины!
– Нету больше родины советской, – сказал я тупо.
– А насчет вожделения – это Машуля зря! Здесь, как я погляжу, отменные телки водятся, ничего, что холодные, и не такие согревались! – заржал я, хотя было нифига не смешно. Но упырек противно захихикал, подлизываясь:
– Да не, с этим-то как раз не напряг, разложишь какую захочешь, только Маньку вперед, она жадная. Я про кровь.
– Про нее, родимую, ядовитую! – кивнул я.
– Ну, так как? – пытаясь заглянуть мне в лицо, перегнулся урод.
– Валяй! – я подставил шею. Но он перепрыгнул на руку:
– Ты че, там, конечно, удобнее, но истечешь в момент, сколько зря в траву уйдет!
– А-а! – я закатал рукав: – Ну, жри, гад, враг рода человеческого!
Он аж передёрнулся весь, разинув черный ротик. Я и правда ничего не почувствовал. Глядя, как он жадно трясется, хлюпая и вздыхая, я ощутил, как время закручивается вокруг меня, распадаясь и растворяясь, будто исчезая совсем. Люди кружились у костра, кто ловко и прытко, кто тяжело и мучительно – руки-ноги разбухли от воды, слушались плохо. Особенно неуклюже и отчаянно дергался чей-то труп, сразу и не понять, кого, девушки или мужика. Что-то горестное и отчаянное было в его стараниях заставить свое гниющее тело слушаться. И будто спала вся ненужность, вся фальшь этого «праздника». Никому здесь не весело, их всех кто-то заставляет плясать, в мучительных попытках казаться, а не быть. Каким чудовищем они подчинены, кто терзает их, достает из воды, не дает естественному течению вещей взять свое? К чему им их смерть, если они ее лишены? Взглянуть один раз – и не поймешь сразу, что не так. Но… мертвое тело работает иначе. Что-то неуловимое отличает их от меня – то-ли холод тела – я вспомнил объятия Маши, то-ли что-то еще. Возможно, это и есть Смерть. А ей ведь нет объяснений.
– В вашем портвейне крови не обнаружено! – захихикал нетопырь. Сыто икнув, отвалил раздувшееся пузо от маленькой – будто бритвой сняли кусочек кожи – ранки, из которой быстро стекал ручеек. Я смотрел безучастно, как он скрывается в тяжелой от росы траве.
– Эй, ты чё, ты чё! – засуетился нечистый: – Заклей скорей!
Я упрямо покачал головой – не хочу!
– Ну, Шут, они ж могут и Маньку не послушать, растреплют тебя на кусочки, да и все!
– Буду рад! – отрезал я. Но он уже присобачивал лист подорожника.
– Отвали, я хочу умереть! – и отшвырнул его в траву. – Прямо здесь и сейчас! – уже слышу приход тихой истерики, ее знакомые легкие шаги. Я не нужен никому, ни одному живому существу в мире! А вот мертвым зачем-то пригодился.
– Ах ты, мерзавец! Хочешь без последней радости нас оставить? – взвизгнула Машка рядом и влепила мне крепкую затрещину. Я дернулся – больно все же, но легче не стало.
