Неформал - страница 19

И так я увлекся этой мыслью, что никого кругом не видел. Поэтому-то я и нарвался на засаду. Если бы я их чуток раньше заметил, то чесслово бы ушел, по городской пересеченке меня еще никто догонял. А здесь первый же, высокий такой вылетел на меня из темноты и одним ударом с ног сшиб. И так я треснулся затылком об землю, что перед глазами темно стало, а потом он, зараза, поднял меня за лацканы куртки, да так легко, как котенка за шкирку поднимают, встряхнул да и кинул опять на землю. Ну тут уж я успел сгруппироваться. Упал я на бок, голову наклонил вперед, чтобы еще раз не удариться затылком, слышу, а ко мне уже и с другой стороны кто-то подходит.

Остальное – на рефлексе. Пара секунд у меня, видимо, все же была, потому что успел я на четвереньки встать да под ногами землю почувствовать, а потом я рванулся и тому, второму, под ноги бросился. А он споткнулся об меня, упасть не упал, но равновесие потерял, а я его тогда за ногу дернул, чтобы ему уж совсем на ногах не стоялось. Мне надо было только увернуться, чтобы он на меня не свалился. Он упал и первого задержал, а я кубарем с пригорка скатился, прямо на проезжую часть, на переход, на зебру под световые знаки, поднялся на ноги, чтобы дальше рвать, и тут меня светом фар ослепило! А в следующий момент я увидел маленький, прозрачный автомобиль, за рулем которого девчонка сидит. А потом удар – и темнота. Последнее, что я успел увидеть, – это ее глаза полные ужаса и неоновую, зеленую шапочку-сеточку, из которой во все стороны торчали огненно-рыжие волосы. Как все запомнил и рассмотрел, сам не понимаю.

….Очнулся я от боли в левой руке. Боль была такая сильная, какой я еще никогда не испытывал. Я даже орать не мог. Вцепился второй рукой в какую-то железку, выгнулся так, что того и гляди, кости трещать начнут, а меня что-то держит, не пускает. Чувствую – стоит надо мной кто-то огромный, черный, и кажется мне, что он сейчас лапу свою такую же черную в меня запустит и кишки мои начнет на эту лапу наматывать. А боль не прекращается, словно мне руку уже пилой отпилили! Я даже ногами засучил по какой-то скользкой поверхности. И тут я глаза, наконец, открыл, а мне свет яркий в зрачки ударил, и кто-то рядом стоит, успокаивает и по руке этой самой гладит. Мне даже померещилось, что ее, руку мою, этот черный откусил, а теперь то, что осталось, лижет. Причудится же такое….

А потом до меня так медленно доходить стало, что лежу я на каком-то операционном столе, привязанный к нему кучей всяких ремней, в глаза мне бьет операционная лампа, а рядом стоит тетка в белом, толстая такая, смотрит на меня через зеленые очки, по плечу меня гладит и приговаривает так:

– Ш-ш-ш…. Терпи, мой хороший, терпи. Ш-ш-ш…

И тут я понимаю, что она мне только что вкатила что-то такое, от чего у меня глаза вот-вот из орбит вылезут. Ни фига себе, терпи! А потом боль вверх по руке пошла, и так мне вдруг горячо стало у сердца, что я даже дышать не могу, а тетка мне что-то под нос сунула, наверное, нашатырь, и спрашивает меня:

– Чувствуешь запах? Как его зовут? Саша? Саша! Чувствуешь запах?

А мне какой запах, я ж вообще ничего сделать не могу!

Она повернулась к кому-то и говорит:

– Все-таки нельзя колоть иксвипрепарат несовершеннолетним. А вдруг он помрет сейчас? Кто отвечать будет?

А ей что-то такое отвечают, мол, ни фига не помрет, а помрет, так ничего страшного, одним щенком безродным больше, одним меньше, разницы никакой. Она так головой осуждающе покачала, на меня смотрит, и я по глазам ее вижу, что хана мне. А потом она вдруг что-то сообразила, засуетилась, стала лекарство в шприц набирать. Но я уже больше ничего не видел, все перед глазами расплылось, и я вроде бы как сознание потерял. Я говорю «вроде бы», потому что если бы потерял, так все понятно: темно кругом и не помнишь ничего, а тут, словно темнота сгустилась в этой операционной или где я там находился. И снова вижу: сидит прямо возле меня на краешке операционного стола этот черный. Такой черный, что свет лампы от этой его черноты словно бы и исчез совсем. И по углам операционной, во тьме, то и дело тени какие-то мелькают и возня какая-то слышна, словно крысы кого-то жрут. И страшно мне так, как еще и не бывало ни разу. Ни в драке, ни даже в пыточной у Ромберга. А черный сидит и смотрит и не говорит не слова. А я почему-то никак не могу разобрать его лица, да честно говоря, и не хочется мне на него смотреть, а хочется удрать. А я же не могу, меня же к столу приковали! А он сидел, сидел, а потом вдруг как придвинется ко мне лицом к лицу… А я смотрю, а лица его и не вижу, а вижу только два глаза. А глаза разные и моргают по-змеиному! Ну тут я заорал, наконец, и проснулся.