Неформат - страница 80

загранучреждения, при которых можно было бы совместить весьма специфическую

квалификацию этого русича (если, конечно, у Ляли появятся по отношению к нему серьёзные

намерения) с долгосрочной загранкомандировкой – в Ливию, Индию или, на худой конец, в

недавно создавшийся Бангладеш.

– Странно, что с вашим складом ума вам нравятся стихи, – вклинившись в ближайшую

паузу, сказал Жора. По формальным признакам эта ремарка не тянула на вопрос, но, несомненно,

подразумевала ответ. Жора частенько использовал такие словесные удочки-«закидушки», чтобы

разговорить собеседника на интересующую его тему. Приём сработал безотказно и на сей раз:

Вадим посчитал необходимым не только сослаться на своего отца, который привил ему любовь к

стихам, но и стал, сам того не замечая, погружаться в пучину уточняющей терминологии:

– Нравятся – не совсем точное определение, пожалуй. Мне интересны стихи как плод

размышлений или умственных мучений поэта, как главы в его собственной судьбе.

– То есть это может быть вовсе и не поэзия? – подсказал Жора. – «Преступление и

наказание» – чем не плод мучений?

– Нет-нет! – воскликнул Савченко. – Проза – совсем другое дело. Проза – это как

полиэтилен, это бесконечное повторение одной и той же молекулярной решётки. Полиэтилен, то

бишь роман, к примеру, Гончарова или Тургенева никогда не кончается. Герои в нём могут

жениться или умирать, разбогатеть или разориться, но повествование длится бесконечно, как

лента полиэтилена на конвейере. Все эти описания дуба у Толстого, облаков над Аустерлицем,

потёртых сюртуков на героях… Этому нет конца, это можно длить до бесконечности. В математике

тоже это есть – существует такая дробь в периоде. Поделите десять на три – и вы получите такой

математический полиэтилен-прозу – три и три в периоде. И к тому же в прозе низкая плотность

мысли. А поэзия – это скорее математическое уравнение, и очень насыщенное если не мыслью, то

хотя бы эмоциями. Например, «Жди меня» Симонова. Что здорово, в каждом стихотворении,

даже не самом талантливом, есть стержень, какой-то магнитный сердечник – индуктор, через

который идут электромагнитные токи, наконец, попросту какая-то законченность. Оно компактно,

оно, слава богу, всегда заканчивается, и разные его части согласованы друг с другом рифмой.

– Вы меня испугали и запутали, Вадим Борисович, – с хитринкой сказал Жора. – Испугали

потому, что я с математикой и физикой не в ладу, подозреваю, что и моя дочь тоже. На такие

глубины абстракции гуманитарии, увы, не посягают. А запутали, потому что я так и не понял, что

вас больше привлекает – стихотворение как форма, как изящное уравнение, с которым вы его

только что изволили сравнить, или всё-таки автор оного с его изломами души или, не дай бог,

даже некоторым негодяйством.

Жора невольно стал стилизовать свою речь под манеру девятнадцатого века, чтобы

удержаться на одной интеллектуальной высоте с этим странным выскочкой из народных глубин.

Может быть, его подзуживало к этому молчаливое восхищение Ляли, которая, отхлебнув вина

чуть больше, чем диктовали правила приличия, теперь с безмолвным интересом, даже не пытаясь

стать участницей разговора, следила за словесным турниром двух мужчин, каждый из которых

был по-своему ей близок. Даже мать в брючном костюме юной модницы, с интересом глазевшая

на гостя, перестала её раздражать.

– И то и другое, – подумав какую-то секунду, ответил Савченко.