Неформат - страница 82

– Теперь я понимаю, почему этот студент из ГДР сделал вам именно такой подарок.

Удивительно, правда, что наши друзья из первого государства рабочих и крестьян на немецкой

земле (он снова, как и при слове «заклинания», улыбнулся) делают такой неочевидный выбор,

публикуя поэта непростой судьбы. Может быть, Хонеккер больший любитель поэзии, чем

покойный Ульбрихт.

Он снова улыбнулся, и до Савченко наконец дошло, что в ремарке есть свой сокровенный

и чужим недоступный смысл. Он почувствовал, что невольно прикоснулся к чему-то

неосязаемому, что носится в московском воздухе, не оседая на страницах газет, но

материализуется в таких вот домах, каких в Изотовке нет и не предвидится, – где явственно

присутствие вольтовой дуги власти и где имя Ульбрихта звучит как имя близкого родственника.

Он вспомнил скромные, но весёлые застолья в малогабаритной «хрущёвке», на которые

собирались коллеги матери…

– Но, может быть, вы слишком пристрастны к поэтам, то есть к их собственным

человеческим слабостям, порокам, наконец? – Жора опять не удержался от того, чтобы исподволь

задать вопрос, ответ на который мог бы поглотить весь остаток вечера. – Пушкин, скажем, был

азартный картёжник и наделал кучу долгов. Да и сам он писал что-то этакое:

О люди! все похожи вы

На прародительницу Эву:

Что вам дано, то не влечёт;

Вас непрестанно змий зовёт

К себе, к таинственному древу;

Запретный плод вам подавай,

А без того вам рай не рай.

Цитирую фрагментами по памяти. Согласитесь со мной, – продолжил Жора весело, – и мы

закончим диспут о поэзии.

Савченко молчал несколько секунд, будто вслушиваясь в отголосок последнего

музыкального аккорда, но Ляля, на которую под воздействием выпитого снова снизошло какое-то

алкогольное озарение, кожей ощутила, что он, по своему обыкновению, собирается с мыслями,

будто разгоняясь с высокой горки: «Да, я стала слишком хорошо его ощущать, даже без слов.

Проникновение, согласование гормонов», – опять пронеслось у неё в голове, и она сама

испугалась, как бы не выдать свою сокровенную тайну мимикой или нечаянным выражением

глаз.

– Я готов простить любому поэту его минутную ничтожность или мелочность, особенно

если в основе её безденежье. – Он вдруг вспомнил холодный люминесцентный свет ламп в

пустынном спортзале. – Но мне неуютно, когда поэт жизнь – особенно не свою, а чужую, –

насильно превращает в теорему, у которой обязательно есть доказательство, и причём только

одно! Поэзия не подразумевает доказательство теоремы, в лучшем случае она пытается её

сформулировать – для этого есть математика. Не дай бог поэту вообразить и увериться в том, что

любая гипотенуза короче двух катетов! В математике это просто – цифрам не больно! А в жизни

поэзия – это и есть жизнь чувств – гипотенуза сплошь и рядом длиннее двух катетов или хотя бы

равна им. Или стремится быть равной им. А если одному катету хочется стать гипотенузой, а

другому всё равно? В жизни и у катетов, и у гипотенузы есть душа – вот о ней поэты и должны

писать.

Пока Савченко поглощал вторую порцию пельменей, стараясь не торопиться и ловя на

себе ироничные взгляды Ляли, не забывшей его тайных фобий провинциала в том, сколько

подобает есть в гостях, Валентина бесшумно принесла вазу с эклерами, которые всегда были её

коньком, беспроигрышным вариантом в любом застолье:

– Если вы когда-нибудь устанете от точных наук, у вас всегда есть в запасе поприще