Единственное, на что точно не пошел бы – так это возлечь за деньги с мужиком. Понятно, что в моем новом теле подростка продать свое тело не составит труда, охотников немало найдется. Но тут уж – нет. Лучше сдохнуть.
Я встаю с ящика, на который присел отдохнуть, и снова начинаю бродить по порту в поисках помойки. Есть уже не так и охота – и это самое опасное. За этим чувством ложной сытости обычно и наступает смерть.
Наконец, вижу помойку. Вернее, чую. Бреду на запах гниющих овощей, как зомби. Сходу нахожу полусгнивший кочан капусты (а может, и не капусты, но на нашу капусту похоже). Срываю гниль, со всхлипом вгрызаюсь в мякоть. По вкусу похоже, скорее, на сырую картошку. Но ем, ем. Сок течет по подбородку.
Отправив в желудок хоть что-то – теперь голодная смерть точно не грозит – начинаю рыскать по помойке в поисках чего-то более аппетитного. Видел бы ты себя, Сергей Громов! Начинаю негромко ржать – истеричный смешок человека, только что избежавшего лютой смерти от голода.
В куче отбросов в основном гниль да всякая мерзость. С отвращением отбрасываю в сторону тухлую рыбину, вонючую голову быка с вывалившимися глазами, труп зверька, похожего на кошку. А вот фрукты, напоминающие наши, земные, груши, беру. Они основательно тронуты гнилью, но ничего, частично съедобны. Особенно меня радуют черствая буханка хлеба, покрытая плесенью, да обломок косы – ржавый, зазубренный. Но это мое первое оружие в мире трех лун.
Спасибо, Бруно, малыш. Есть еще жратва на твоей помойке.
Невесело усмехнувшись, бреду к пирсу. Время ужинать.
Обломком косы отковыриваю с хлеба плесень, с трудом отламываю кусок. Ем. Черт возьми, не думал, что найденный на помойке вперемешку с гниющими кошками хлеб может быть таким вкусным. Отрезаю от одной «груши» гнилую частичку, целую откусываю. Ого! По вкусу как яблоко. По виду груша, по вкусу – яблоко. Интересно.
Но вот мой желудок играет Марш Мендельсона уже не из-за голода, а совсем по другой причине. Я скатываюсь с пирса, скидываю портки. Никогда еще на меня не нападал такой, как говорила моя бабушка, дристун. Никогда еще моя, как говорил Пушкин, «грешная дыра», не издавала таких сильных звуков.
Надеясь, что никто не слышал этого невольного «концерта», я натянул портки и вернулся на пирс. Большую часть помойной еды я благополучно из себя исторг, но хоть что-то во мне должно было остаться.
С этой надеждой я забираюсь под пирс, сворачиваюсь калачиком и быстро засыпаю.
– Тащи, тащи, собака!
Резкий окрик прерывает мой сон. Открываю глаза, с минуту прихожу в себя, вспоминая, кто я такой и где нахожусь. Наконец, все вспоминаю, и ползу к щели между черными досками пирса.
В порту уже кипит работа. Носильщики, внешне похожие на индусов, таскают тюки. Носатые надсмотрщики, напоминающие наших кавказцев, присматривают. Орут дурными голосами, но кнут не используют и насилие вроде как не применяют.
Я, стараясь быть максимально незаметным, выбираюсь из-под пирса, сторонкой-сторонкой пробираюсь к рощице, в которой, как я уже знаю, находится помойка. Может, что новое выбросили, такое, что придаст мне сил и не вызовет такого яростного дристуна.
В кустах около помойки останавливаюсь, смотрю. Никого нет. Бросаюсь к куче, начинаю шарить. Слышу чьи-то шаги по склизкой земле, быстро скрываюсь в зарослях.
Раб-«индиец» в штанах-шароварах и грязной рубахе неопределенного цвета, тащит на голове широкое плоское блюдо с чем-то бело-серым. Скидывает свою ношу в яму и уходит.
