Немецкая катастрофа. Размышления и воспоминания - страница 3

Предлагаемые читателю размышления не являются плодом исключительно сегодняшней финальной катастрофы. Я с первых дней считал захват власти Гитлером началом величайшего несчастья для Германии, вновь и вновь проверяя и дополняя свои впечатления в многочисленных беседах с мыслящими современниками. Тем самым я предоставляю слово интеллектуальным и политическим противникам Гитлера – в том числе в воспоминаниях, важных в контексте моих наблюдений. Я не мог позволить уйти в небытие тому, что слышал в разговорах с Грёнером[3], Брюнингом[4], Беком[5] и другими.

Большой помехой при написании этой книги стали проблемы со зрением. Кроме того, если не считать нескольких спасенных текстов, я был вынужден полагаться почти исключительно на собственную память. Прошу читателя снисходительно относиться к возможным ошибкам, возникшим по этой причине. И пусть мои заметки – сколь бы ограниченной ни была сегодня их ценность – помогут начать новую, хоть физически и согбенную, но духовно более чистую жизнь, пусть они укрепят нашу решимость употребить оставшиеся силы на спасение остатков немецкого народного духа и культуры.

Вопрос о глубинных причинах чудовищной катастрофы, постигшей Германию, будет занимать людей еще много веков – при условии, что люди грядущего захотят и смогут думать о подобных проблемах. Проблема немецкой катастрофы, однако, тут же превращается в вопрос, выходящий за пределы германских границ, – вопрос о судьбе Запада. Гитлеровский национал-социализм, который непосредственно привел нас к погибели, не является чем-то выросшим исключительно на немецкой почве. Несмотря на всю уникальность этого ужасающего образца человеческого грехопадения, у него есть определенные аналоги и предтечи в авторитарных системах соседних стран. Но что привело к столь удивительному искривлению существовавшей доселе главной линии развития в Европе? Ведь она, казалось, вела к некому сочетанию индивидуальной свободы и коллективных обязательств, то есть к сохранению либеральных достижений XIX столетия. Вместо этого произошло резкое погружение в деспотизм, возвышение terribles simplificateurs[6], явление которых Якоб Буркхардт предвидел еще больше полувека назад. Буркхардт же дает первые объяснения этой проблемы; будучи самым проницательным из мыслителей своего времени, он ясно увидел ее первые симптомы. В оптимистических иллюзиях Просвещения и Французской революции он усмотрел семена большой беды, ложного стремления к недостижимому массовому счастью, превратившемуся в алчность, стремление к власти и всеобщей жажде легкой жизни. Благодаря этому, как показывает Буркхардт, старые общественные связи распадаются и вместо них в конце концов появляются новые, насильственные узы. Эти узы и создают те самые terribles simplificateurs, люди насилия, которые, опираясь на военные корпорации, принуждают массы к дисциплине, послушанию и отказу от всех свободолюбивых чаяний. Каждое утро барабанный бой пробуждает эти массы к унылому ежедневному бытию, и каждый вечер барабаны отправляют их домой.

Итак, Буркхардт считал происходящее не немецкой, а западной проблемой; проблемой культуры, приходящей в упадок. Пример Франции, двукратный ее переход от демократии к цезаризму занимал его историческое и пророческое воображение. Это воображение следует признать выдающимся, несмотря на то, что его можно упрекнуть в известном морализаторском высокомерии. Общая картина слишком напоминает процесс морального падения европейского общества – его масс и элит. И все же свою роль играли и другие неудержимые процессы. Столь же значимой, как Французская революция с ее мобилизацией масс и устремлениями к свободе, власти и заработку, оказалась одновременно начавшаяся в Англии экономико-техническая революция машин, создавшая впоследствии крупную промышленность, новые слои населения и развитой капитализм. Чудовищное давление, которое растущие с небывалой скоростью массы стали оказывать на прежнее общество и культуру, невозможно переоценить. Источником этого давления стала не только алчность, как может показаться при чтении Буркхардта, но и элементарная потребность в достойных условиях жизни новых, поначалу тяжело угнетенных и аморфных масс. Старое общество и новые массы – это раздвоение непосредственно и опосредованно, явно и скрыто, в центре и на периферии влияло на все происходившее в XIX столетии. Массы, естественно, требовали сперва демократии; затем, чтобы обеспечить себе вполне достойный уровень жизни, они потребовали социализма. Последний стал их идеологией, их Библией; желанная, все ниспровергающая и созидающая революция представлялась средством, способным создать тысячелетнее царство нового счастья человечества. Эта опасность со стороны масс обернулась могучей волной, со второй половины XIX века катившейся по миру старой культуры. С ней удалось совладать: частью благодаря превентивной, репрессивной или реформаторской внутренней политике, частью же, причем большей частью, благодаря второй могучей волне, родившейся из возросшей активности народов и масс XIX столетия. Эта волна пересекла и захлестнула первую, тем самым многократно ослабила или изменила ее направление, сделав целью не сотрясающую основы социальную революцию, а умножение могущества собственной нации. Этой второй волной было национальное движение XIX века. Изначально оно являлось либеральным, направленным на свободу индивида. Но, после того как эта свобода показалась достигнутой и обеспеченной, на первый план стал выходить национальный импульс, жаждущий могущества. Поначалу вторая волна была так же неудобна старому миру, местами она даже восставала против него. Однако от другой, социалистической волны она отличалась тем, что не была столь безусловно враждебна старому европейскому порядку и могла со временем превратиться в его союзника. Ее главные сторонники происходили не из аморфных, все более отчаянных масс нового промышленного пролетариата, а из образованных и обогащающихся средних слоев. Эти средние слои своим числом, растущим благосостоянием и самосознанием были обязаны все тем же переменам, происходившим в старом европейском обществе с конца XVIII века. Отдельные составляющие этих средних слоев были весьма старыми, появившись одновременно с городами. Однако их подъем, объединение в огромную волну национального движения стало возможным только благодаря быстрому росту населения с начала XIX века. Этот рост стал базовой, мощнейшей причиной всеобщих перемен на Западе.