Музыка в зале ненадолго стихла, и сразу стало слышно, как всё-таки много собралось народу. Гвин огляделся: свободных столов не осталось.
«Не-е-ет, – подумал он. – Сегодня и завтра я точно ни о чём беспокоиться не буду. У меня отдых, вашу квашу! Беспокойство подождёт».
Он заказал ещё кувшин эля, на этот раз попросив сорт покрепче. Вскоре снова грянула музыка, которая точно за ниточки сдёрнула половину посетителей с их мест и поволокла танцевать. Вечер был в самом разгаре: звучал смех и возбуждённые голоса, стукались кружки, проливая напитки на столешницы и пол. Кто-то уже тихо дремал в уголке, кто-то до сих пор не мог наесться, но большая часть людей сдержанно веселилась – сохраняя более-менее приличный вид и при этом от души.
Гвин выхлестал второй кувшин и вроде бы почувствовал себя лучше. Его потянуло на общение. Спустя несколько минут кантернец уже сидел за столом в компании столь же нетрезвых субъектов и вдохновенно травил байки. Ему поднесли очередной кувшинчик; очертания лиц собеседников уже сильно оплыли, и трудно было сказать, который алкоголь был в этом виноват: тот, что в собеседниках или тот, что в Гвине. Отчаянно захотелось петь. Кантернец попытался подбить на это собутыльников, но они уже слишком устали языками и голосами, поэтому были сочтены безнадёжными и тут же остались без заводилы. Он отправился на поиски более подходящей аудитории, которую вскоре нашёл среди пляшущих. Отдавив пару ног и получив за это по шее, Гвин расстроился и гордо покинул обидчиков, а спустя пару минут уже сидел возле стойки трактирщика в обнимку с глубоко немолодой подрумяненной женщиной. Он снова что-то пил, и это был уже не эль.
С этого момента память кантернца стала напоминать безобразно собранный витраж.
Вот он горланит вместе со всеми песню, в которой благополучно путает половину слов.
Потом будто бы моргнул – и он уже в другом конце зала, спаивает молодого дудочника.
Ещё миг – и он сидит, пригорюнившись, в углу, рядом с уснувшим на столе господином. Тяжкие думы о жизни терзают его голову. О чём конкретно – не сформулировать, но главным образом о том, что всё в последнее время не так.
Потом Гвин снова пляшет, но падает, причём падает долго и больно, а сверху валится опрокинутый стол.
Гвина под руки тащат к дверям. Он вяло упирается и кричит, что он вообще-то гость, и что он тут кучу денег оставил.
Его тащат вверх по лестнице, и расслабленные ноги при этом весело стучат по ступенькам носками сапог. Гвин уже не упирается. Он снова думает о жизни.
В итоге Гвин проснулся. В своей комнате, на сказочной перине, частично одетый и так же частично обутый. По-хамски громко пели птицы. В окно заливало раскалённый свет весеннее солнце. Спасая от него глаза, кантернец наощупь пересёк комнату, закрыл кем-то заботливо распахнутую форточку и задёрнул гардину. Во рту словно скунс протух, а головой поиграли в мяч огры. Но всё это не имело значения – Гвин знал, что к обеду от похмелья не останется и следа. На нём ведь всё заживает, как на бессмертной бездомной собаке.
Оглядев свой вчерашний наряд, за один вечер ставший потасканным, Гвин подумал, что как никогда его внутреннее состояние совпадает с внешним видом. Идти никуда не хотелось. Самое поганое – оставаться не хотелось тоже. Какая-то странная неприязнь возникла у кантернца к этой богато убранной комнате, трактиру, чародеям (больше обычного), химерам, диссонансам, искажениям, выпивке и всему белому свету. Если бы мог, Гвин с радостью бы сейчас пропал без вести. Хотя бы на какое-то время, чтобы самого себя не видеть, не слышать и не ощущать.
