Ненавижу его.
Ненавижу его, блядь, за то, что он, кажется, действительно ее любит.
— Может расскажешь, что произошло? – Мать смотрит на меня без интереса, скорее испытывающее.
Конечно, она ведь и так все знает. В ее мозгу работает целая шифровально-расшифровочная машина, которая никогда не дает сбоев. А уж сложить два и два этой женщине вполне по силам. Но она хочет знать подробности унижения Киры, хочет знать грязь, которую я вылил на нее, хочет насладиться вкусом ее слез и отчаянием. И я будто смотрюсь в зеркало. Потому что я точно такой же. Вот только сейчас, со вкусом ее поцелуя во рту, мне хочется удавиться. Наверное, чувство радости от хотя бы частично свершившейся мести придет потом, но я отчаянно цепляюсь за каждую мелочь. Как она ревела там, в песке, разбитая, словно кукла с оторванными руками и ногами, совершенно униженная и брошенная всеми. Кира это заслужила, черт! Я не сделал ничего такого, за что мне должно быть стыдно. Она знала, что рано или поздно обман вскроется - и могла все рассказать дядя, чтобы не доводить до такого!
Я тараню кулаком стену, и мать сдабривает этот жест лютой злости ленивыми аплодисментами.
— Ты можешь просто уйти? – рычу я, прикрывая глаза. За веками словно танец с саблями: все мелькает, искрится, полосует глазные яблоки до нервных импульсов в челюсть, прямо под зубы. – Вы можете все свалить на хрен хотя бы из моего номера?
«Все» - это она и Анечка, которая всюду следует за матерью, словно привязанная. И я не знаю, для чего она здесь, потому что, если в ее голове есть хоть капля здравого смысла, она будет держаться от меня подальше не только сейчас, но и всю оставшуюся жизнь. И от словосочетания «замуж за Габриэля Крюгера» будет плеваться, как монашка на сатану.
Но мать избавляется от нее, видимо справедливо оценив мое эмоциональное состояние как не подходящее для сватовства. Анечка на полусогнутых – мне ее правда почти жаль – вдоль стенки пятится к двери и выходит, писклявым голосом пожелав моей матери хороших снов.
— Ты хоть представляешь, как выглядишь? – жужжит мать, глядя на закрывшуюся за своей протеже дверь. – А она, между прочим, идеальная пара: красивая, глупая, с хорошим приданым и явно без замашек на место главной в семье. Ничего лучше ты себе не найдешь, или я совсем не знаю своего сына.
— Ты, может, и свечку над нами подержишь? – грубо огрызаюсь я.
Но это же Валентина Рязанова-Крюгер – ее невозможно расшатать или вывести из себя. Это не баркас, который утонет в малейшем шторме, это непотопляемый Ноев ковчег нашей семьи. Может быть отец застрелился не из-за долга, а просто потому, что хотел хотя бы сдохнуть не по ее указке?
— Ты заставил ее признаться? – Мать игнорирует мой вопрос и скрещивает руки на коленях с видом человека, который настроился на длительные переговоры. – Как это было? Что она сказала?
— Правда думаешь, что я хочу обсуждать это с тобой? – Я трясу головой и иду в ванну.
Зеркало уже поменяли, персонал гостиницы сработал, как часы. И в этом зеркале на меня смотрит разбитая рожа с заплывшим глазом. Давно меня так не отделывали. Кажется, последний раз так прилетало еще в школе, когда на Рафа наехал со своими быдловатыми дружками сынок местного нефтяника, и мне, как старшему, пришлось вмешаться. Получили мы тогда оба, но тех уродов отделали по первое число.
Я смываю кровь, пока вода не становится бледно розовой, потом сжимаю зубы, задерживаю дыхание – и вправляю нос. Еще одна отцовская наука. Из глаз хлещут искры, но зато хоть снова становлюсь похож на человека.
