Зачем я ее поцеловал?
Проклятье!
Мать так и сидит в комнате и нетерпеливо покачивает ногой.
— Я спать иду, а ты можешь спать на коврике. Никаких откровений на ночь глядя для любимой мамочки, - ерничаю я, демонстративно щелкаю выключателем и закрываюсь в спальне.
Она уходит через минут десять: спокойно, без громкого хлопка дверьми вместо пожеланий спокойной ночи.
Я перекатываюсь на спину, смотрю в потолок и пытаюсь не думать о том, что даже выставленный на низкую температуру кондиционер все равно не может потушить бушующий во мне пожар. Меня словно подожгли и оставили тлеть, и каждая мысль о Кире – словно меха, вмиг раздувает пламя до высоты кельтского костра. Она же тощая, бледная, вся какая-то совершенно нескладная и выглядит затравленным в углу кроликом, который от страха может отгрызть себе лапы. Она – воплощение всего, что меня отворачивает в женщинах. И даже ее криптонитовые глаза мне глубоко противны, но именно сейчас они смотрят на меня с потолка из-под светлых ресниц. И я в сердцах швыряю туда подушку, чтобы избавиться от наваждения, но это ничего не дает, разве что взгляд становится еще зеленее, отчего рот снова наполняет вкус поцелуя.
Снежана возвращается очень сильно за полночь, немного выпившая, но сразу принимается за работу.
Мне с ней пусто. Мое тело работает, как часы, я же здоровый молодой мужик, но это все равно, что прикидываться насосом: механическая работа организма, который просто сбрасывает напряжение. Я закрываю глаза, когда Снежана забирается сверху – и на ее месте воображение рисует другую фигуру. Тонкие ноги, тощая задница и выпирающие тазовые кости, за которые я хочу схватиться так сильно, чтобы на коже остались кровоподтеки. Я не хочу разрушать иллюзию, поэтому позволяю этому призраку отыметь себя по полной. Но когда поганый призрак становится почти реальным, Снежана начинает гортанно стонать – и все на хрен меркнет.
Переворачиваю ее на спину, ладонью прижимаю голову к подушке.
— Ни единого звука, - предупреждаю я, хоть теперь это все равно не имеет значения.
В десяток толчков заканчиваю начатое, но мне не становится легче. Снимаю презерватив и швыряю его черт знает куда. И снова в душ, в ледяную воду, а оттуда – на воздух, потому что в собственном номере душно, будто в газовой камере. И воняет там фальшивым сексом.
Кажется, я брожу по пляжу до утра: просто лениво переставляю ноги, перебирая пальцами песок, и думаю о том, что у мести дерьмовый вкус. И хоть я все сделал правильно и мне не за что себя корить, нет никакого облегчения от свершившегося правосудия.
Нет вообще ничего, даже меня прежнего.
С дядей я сталкиваюсь в коридоре, когда возвращаюсь в номер. Часы в холле показывают десять двадцать утра и я, наконец, готов сдаться на милость сна, потому что в голове такая мешанина из мыслей, что не распутать и за неделю.
У Димы здоровенный синяк на скуле, но, конечно, выглядит он получше, чем я. Возможно, мне стоит сказать какую-то пафосную хрень про его спасенную моими стараниями репутацию, ведь если бы это после свадьбы раскопали журналисты, он мог бы поставить крест на своей безупречной репутации. Возможно, но хрен дождется. Это ему нужно меня благодарить, и он даже идет ко мне и поднимает руку, как будто собирается предложить рукопожатие и распитие мировой. Но нет, только хлопает по плечу: тяжело, грузно, с такой улыбкой, которую я никогда и не видел на его слащавой роже.
