– Нет, мы впервые.
– Черт, мне срочно надо выпить, – расстроился Канарейка и нервно потер переносицу указательным пальцем. – Нет, я, конечно, выпил, но… эта турбулентность… знаете, хуже всего, турбулентность… в этом небесном автобусе так трясет…
Следующие двадцать минут Канарейка щебетал без умолку, даже слегка расслабился и заулыбался. Мы, пожалели, что заблаговременно не прошли регистрацию онлайн. Сдав багаж и получив посадочные талоны, мы отправились в вояж по дьюти-фри, время от времени замечая краем глаза апельсиновый пуховик, мелькающий то у полок с алкоголем, то у входа в паб.
И вот самолет взмыл в воздух, поплыл над снежными полями. Сорок минут спустя выяснилось, что на борту бомба. Обнаружилось это обстоятельство ровно в тот момент, когда тишину салона внезапно взорвал чей-то красивый тенор.
Ein Sommerkreis
In Blau und Weiß
Das hat ein Junge gezeichnet.
Und aufs Papier
Schreibt er dann hier
Worte, die jetzt singen wir:
Immer scheine die Sonne,
Immer leuchte der Himmel,
Immer lebe die Mutti,
Immer lebe auch ich!
– Мама, я знаю эту песню, я в школе слышала, – громко сказала девочка, сидевшая впереди нас. – Солнечный круг, небо вокруг, это рисунок мальчишки… нарисовал он на листке и написал в уголке…
Immer scheine die Sonne,
Immer leuchte der Himmel,
Immer lebe die Mutti,
Immer lebe auch ich!
– радостно подтвердил ее предположение тенор.
Пассажиры, из которых три четверти были немцами, растерянно улыбались и вытягивали шеи в надежде разглядеть певца солнца и неба. Тот недолго хранил интригу: над местом 9b вдруг возник желтый джемпер с краешком синей футболки в вырезе, сверкнули стекла очков. Канарейка дирижировал, размахивая руками, приглашая всех пассажиров составить ему компанию в распевании старой песни времен Варшавского договора. В округлившихся глазах немецких стюардесс можно было разом прочесть все должностные инструкции по поведению в критических ситуациях, а также то, что такой случай у них на борту впервые и как действовать они не знают. Остолбенение, впрочем, длилось всего несколько секунд: к Канарейке подскочили, усадили на место, запретили голосить, а также отказали в покупке бокала красного вина. Ей-богу, я впервые видела стюардесс с такими суровыми сосредоточенными лицами и почему-то легко представила их марширующими в строю. Я как раз брела к своему месту из туалета, когда была схвачена одной из бортпроводниц за плечи жесткими жилистыми руками и резко сдвинута в сторону, чтобы она могла добраться до Канарейки.
Обалдевшая, я тихо уселась в кресло и пристегнула ремень.
– Тут не забалуешь, – сказала Ольга и подмигнула.
Оставшееся время полета было в основном посвящено усмирению Канарейки, который остро нуждался в общении, а потому пытался бродить по салону и беседовать с пассажирами на ломаном немецком. Он был мил, дружелюбен и несколько даже беззащитен, что, впрочем, не помогло ему смягчить сердца стюардесс. Они загнали его на место. В конце концов, Канарейка утомился и уснул.
Я смотрела в иллюминатор, во мглу. Потом прикрыла глаза, погружаясь в странное состояние между сном и явью, и почти сразу из закоулков сознания возник детский хор, звонко, уверенно выводивший:
– Солнечный круг, небо вокруг,
Это рисунок мальчишки.
Нарисовал он на листке
И написал в уголке:
Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет небо,
Пусть всегда будет мама,
Пусть всегда буду я!
