Перед нами – маленький, щупленький человек, к наружности которого больше всего подходило бы русское слово «плюгавый». Личико тоже маленькое, с нездоровой желтоватой кожей. Каштаново-рыжеватые волосы торчат неправильным бобриком и лоснятся. На одной щеке рубцовая вмятина от пулевого ранения или какого-то другого травматического повреждения. Плохие, с желтизной зубы. И только глаза запомнились надолго: серо-зеленые, впивающиеся в собеседника буравчиками, умные, как у кобры.
Одет он был в брюки и гимнастерку армейского образца, цвета хаки. Живот перепоясывал непомерно широкий для его фигуры армейский же ремень. На ногах – простые, грубоватые сапоги с рыжинкой от редкой чистки.
– Ну, ученые мужи, – начал Ежов, просверливая каждого пронзительными и умными глазками, – письмо товарищу Сталину читали? Так. Резолюцию тоже прочитали. Ну, чего же мне вам объяснять. Мусор он и есть мусор. Надо поехать на места и вместе с обкомами вычистить этот мусор. Проще ничего быть не может. Вычистить и доложить…
В ходе беседы он тяжело и натужно кашлял. Ходили слухи, что Ежов чахоточный. Он кашлял и выплевывал прямо на роскошную ковровую дорожку тяжелые жирные ошметки слизи.
«Почему он плюется прямо на пол?.. До чего же невзрачный… В чем же его сила?» – проносилось у меня в мозгу.
Через два дня я был в Астрахани. Горбатые булыжные мостовые. Всюду толстый слой пыли – белой и жирной. Грохот таратаек. Запах воблы. Куски арбузных корок.
В обкоме страшно переполошились. Как, Сталин и Ежов указывают им на такие вопиющие безобразия в их заповеднике, а они сами ничего не знают: какой скандал!
На следующий день я был в заповеднике. В заявлении на имя Сталина приводились две фамилии сотрудников заповедника, представлявших собой «классово враждебные элементы». Один – бывший белый офицер, а другая – крупная дворянка. Я решил поговорить прежде всего с ними.
Небольшой поселочек на берегу одного из рукавов Волги в дельте ее. Маленький покосившийся домишко. В комнате покореженная железная койка, на ней кошма, одеяло и подушка. Деревянный стол, застеленный газетой. На столе – закопченный красноармейский котелок с остатками пшенной каши. Книги и рукописи – на столе, на подоконнике, на табуретах, вдоль всех стен, на старенькой этажерке – всюду книги, книги, сотни книг.
Передо мной сидит человек в какой-то светло-пепельной, до предела выгоревшей рубашке. Старенькие брюки. Серое, выгоревшее лицо, волосы. У него – то ли горб, то ли перебитый позвоночник, так что его скособочило. Весь он похож на старую, замшелую корягу в омуте, под которой укрываются сомы.
Я поздоровался и спросил, как ему живется и работается. Он долгим и пристальным взглядом посмотрел на меня. И глаза у него были такие чистые, добрые, умные, они излучали такой свет, что весь его внешний облик как-то сразу представился другим.
– Что касается моей жизни, то вряд ли нужно об этом говорить, не стоит тратить на это время. А вот если уж нам посчастливилось, что представитель Центрального Комитета заехал в такую глушь, как наш заповедник, то покорнейше прошу вас послушать и принять меры к разумному ведению нашего рыбного хозяйства.
Сначала он говорил неуверенно, запинаясь и пытливо всматриваясь в меня: не нахожу ли я пустяковыми те вопросы, которые он излагает. Но чем дальше, тем больше рассказ его становился бурным и страстным. Он даже как-то выпрямился весь, и в глазах его загорелся лихорадочный блеск. Наверное, самые фанатичные сыны Магомета не произносили слова молитвы с таким исступленным вдохновением, с каким говорил о рыбах мой собеседник-ихтиолог.
