Не верил папа, не верили мои любимые писатели; конечно, без Бога мир необъясним, но Бог тоже мало что объясняет, во всяком случае, все равно ничего не понятно. Я легко освоилась с этим новым состоянием. Тем не менее, вернувшись в Париж, я впала в панику. Нельзя запретить себе думать то, что думаешь, но папа когда-то говорил, что пораженцев надо расстреливать, а в прошлом году одну нашу старшеклассницу выгнали из коллежа за то, что, как шепотом говорили, она утратила веру. Мне надо было тщательно скрывать свою ущербность, я просыпалась по ночам в холодном поту при мысли, что Андре может что-то заподозрить.
К счастью, мы никогда не говорили с ней ни о сексе, ни о религии. Нас занимала масса других проблем. Мы изучали Великую французскую революцию, восхищались Камилом Демуленом, мадам Ролан[6] и даже Дантоном. Мы бесконечно обсуждали, что есть справедливость, равенство, частная собственность. Мнение наших монашек в этих вопросах в расчет не принималось, а устаревшие взгляды родителей нас уже не устраивали. Мой отец охотно читал “Аксьон франсез”[7]. Месье Галлар был ближе к демократам, в юности увлекался Марком Санье[8], но юность осталась далеко, и он объяснял Андре, что любой социализм неизбежно ведет к уравниловке и уничтожению духовных ценностей. Нас это не убеждало, но кое-какие его доводы вселяли тревогу.
Мы пытались расспрашивать подруг Малу, взрослых девушек, которые должны были бы знать больше, чем мы, но они думали так же, как месье Галлар, и вообще эти вещи мало их интересовали. Они предпочитали говорить о музыке, о живописи, о литературе, и к тому же неумно. Малу иногда просила нас, когда принимала гостей, подавать им чай, но она чувствовала, что мы невысокого мнения о ее подругах, и пыталась в отместку поставить Андре на место. Однажды Изабель Баррьер, влюбленная – очень романтически – в своего учителя фортепьяно, женатого человека, отца троих детей, завела разговор о любовных романах. Малу, кузина Гита, сестры Гослен по очереди рассказывали, какие книги о любви им нравятся.
– А тебе, Андре? – спросила Изабель.
– Мне скучно читать про любовь, – ответила Андре сдержанно.
– Да что ты! – оживилась Малу. – Всем известно, что ты наизусть знаешь “Тристана и Изольду”.
Малу объявила, что роман ей не нравится, зато он нравился Изабель, и та мечтательно сообщила, что ее чрезвычайно взволновала эта история платонической любви.
Андре расхохоталась:
– Любовь Тристана и Изольды платоническая? Нет, ничего платонического в ней нет.
Повисло неловкое молчание, и Гита сухо сказала:
– Маленькие девочки не должны рассуждать о том, чего не понимают.
Андре снова засмеялась и ничего не ответила. Я ошарашенно смотрела на нее. Что она имела в виду? Мне самой была понятна только одна любовь – моя любовь к ней.
– Бедняжка Изабель! – хмыкнула Андре, когда мы пришли к ней в комнату. – Придется ей забыть своего Тристана, она почти помолвлена с каким-то плешивым уродом. Надеюсь, Изабель верит, что любовь снизойдет на нее милостью Божьей во время венчания!
– В каком смысле?
– Моя тетя Луиза, мать Гиты, утверждает, что в тот миг, когда жених и невеста произносят сакраментальное “да”, они мгновенно влюбляются друг в друга. Понимаете, для матерей эта теория – настоящий подарок. Не нужно беспокоиться о чувствах своих дочек: Бог все устроит.
– Никто не может всерьез в это верить, – удивилась я.
