– Хорошо, – мрачно произнесла Агриппина, увидав, что она решилась, – я поклянусь тебе…
– Священнейшим и высшим на небе и на земле! – подсказала Октавия.
– Моей властью над миром! – поправила ее Агриппина с величавым движением. – Той, о которой ты просишь, не будет сделано никакого вреда. Но я надеюсь, ты согласишься на то, чтобы я употребила все силы для расторжения этой связи каким-нибудь способом. Если ты так равнодушна к самой себе, прекрасно! Для меня же, для матери императора, это – поношение, и я буду действовать, как мне подскажет мое достоинство.
И она ушла не простившись.
Сирийский ковер медленно заколыхался над дверью.
Смертельно измученная Октавия бросилась на колени и начала молиться.
– Милосердная матерь вселенной, – шептали ее дрожащие губы, – покровительница женщин Юнона, сжалься надо мной! Я любила его всеми силами души с самого начала и с мучительным самообладанием оставалась нема и холодна, желая убить надежду в моем боязливо бившемся сердце. А потом наступил короткий блаженный сон, когда мне каждое мгновение хотелось крикнуть: «Не верь моей холодности! Ведь я почти умираю от горячей невыразимой любви! Ведь только оттого, что мне стыдно моих долгих сомнений, только оттого блаженно мое замирающее сердце, оно точно придавлено свинцовым бременем!» Быть может, если бы я высказала тогда все, что кипело в моей груди… Ужасная мысль!
Она опустила голову и ее роскошные светло-каштановые волосы волной рассыпались по прекрасным плечам.
– Милосердая Юнона, – молилась она, – прости меня, если в своей глупой неловкости я сделала ошибку! Сжалься надо мной! Исцели мое смертельно раненное сердце от всепожирающей любви, потуши ее, как ветерок тушит свечу, или дай мне силу вернуть ко мне моего Клавдия Нерона! Я не могу выносить этого дольше. Каждую ночь орошаю я слезами мое одинокое ложе, а чуть забрезжится день, я спрашиваю себя: что мне в этом новом сияющем дне, если он ничего не изменит? Умилосердись надо мной, избавь меня от моей грызущей тоски, и я буду до конца жизни прославлять тебя!
Она встала, немного утешенная.
– Сила природы! – как бы во сне прошептала она. – Что рассказывал он мне о силе природы и ее таинственных целях? Юпитер не разражается громами и Амур не пускает стрел, но все-таки, во всех вещах скрывается божество, а любовь самое могущественное и действительное из божеств. Когда мужчина и женщина воспламеняются взаимной страстью, это происходит во имя скрытого всемогущего духа и для выполнения его непостижимых целей…
Она потерла себе лоб.
– Да, да, он говорил так, или похоже на это… Мужчина любит в обожаемой женщине будущее дитя и оттого – хотя он только смутно это чувствует – он с таким горячим упорством привязывается к той, которая обещает ему красивейшего и совершеннейшего ребенка…
Она закрыла руками зардевшееся лицо.
– Горе, горе мне! – продолжала она. – Если бы я могла теперь подать ему надежду, что он сделается отцом, что у него будет ребенок, похожий на него, да, тогда… Нет, – после короткой паузы вскричала она, – мой ребенок никогда не удовлетворил бы его. Это не было бы дитя его мечтаний. Но если бы Актэ… О, я несчастнейшая из женщин!
Совершенно изнеможенная, она опустилась в кресло.
Через некоторое время в дверь спальни двукратно постучались, и на отзыв Октавии вошли Филлис и отпущенница Рабония.
Пожилая Рабония бросила на Октавию вопросительный взгляд, на который императрица ответила легким наклонением головы. Отпущенница ловко и тихо сняла с Октавии одежду, между тем как Филлис развязывала ей сандалии, снимала браслеты и вынимала из густых волос золотые шпильки. Рабония свила ее волосы узлом и не могла удержаться, чтобы не выразить восхищения перед несравненной красотой душистых прядей.
