– А ваша жена не была против?
– К сожалению, она тоже с ним знакома не понаслышке, поэтому одобрила изменение планов обеими руками. Сказала, пока погуляет с дочерью в центре. У нас отпуск впереди – успеем ещё наговориться.
Как у них всё просто и правильно. Такими и должны быть нормальные отношения. Когда оба уважают друг друга и готовы идти на компромиссы. Когда не нужно ничего никому доказывать. С Сахаровым у нас было иначе. Мы всё время соревновались в том, кто из нас лучше, словно за это могли дать медаль. Хотя он бы действительно выиграл неплохую должность при своих посредственных талантах. А что выиграла бы я? Родители считали, что для меня такой муж, как Ник – сам по себе награда. Хорошо, что наши отношения с ним успели развалиться ещё до свадьбы.
Парковка у здания следственного комитета заставлена машинами, несмотря на выходной. Чёрный Краун Алекса тоже здесь. Значит, и Прокопьев где-то неподалёку. И я мысленно готовлюсь к продолжению нервотрёпки. Уточняю на всякий случай:
– Значит защищать меня с завтрашнего дня будет некому?
– О, Алекс что-нибудь придумает, я уверен, – отвечает адвокат и улыбается так многозначительно, словно план дальнейших действий Волкова ему уже заранее известен. – Сейчас главное – избежать задержания.
Но спокойней от этого почему-то не становится. Не только потому, что с этим задержанием ничего не ясно. Ещё и потому, что ничего не ясно с самим Алексом. Я понятия не имею, могу ли вообще ему доверять – его поведение остаётся непонятным с самого позавчерашнего вечера и сегодняшнее не только не прояснило ничего, но и добавило массу новых вопросов.
Вместе с Лазаревым мы выходим из машины и идём в здание следственного комитета – невзрачное, тёмное, с залысинами серого сайдинга. На грязных окнах разномастные решётки с потёками ржавчины. Раскрошившаяся лестница. С обшарпанной краской железной двери контрастируют новизной серебристые таблички с названиями отделов.
Тёмные коридоры тоже производят гнетущее впечатление. И оказавшись в кабинете Прокопьева, я стараюсь скрыть неуверенность и подавленность. Почти не вслушиваюсь, когда следователь разъясняет мне права подозреваемой, а в протоколах расписываюсь там, где указывает Лазарев.
Зато хотя бы он и Алекс – на моей стороне.
Но я всё равно чувствую себя ужасно. Словно всю энергию выжали, как сок в соковыжималке. На вопросы отвечаю на автомате. О том, что Сахаров Никита мне знаком. О том, что встречались, жили вместе и собирались пожениться. О том, что в июне расстались и он съехал, но до сих пор работает моим помощником в Азиатско-Тихоокеанском Альянсе.
– Работал, получается, – поправляет Прокопьев с неприятной ухмылкой, напоминая о том, что Сахарова теперь принято считать погибшим или, как он выразился, «пропавшим при обстоятельствах, дающих основания предполагать его гибель».
– Получается, – повторяю я бесцветным эхом, осознав, что возможная смерть Никиты перестала производить на меня прежнее впечатление.
Просто у каждого человека есть эмоциональный предел, словно высокий, выложенный камнем берег Седанкинского водохранилища. И когда чувства обрушиваются огромной лавиной, смывают волнорезы и выливаются наружу, большего уже испытывать не получается. Большей растерянности. Большей скорби. Большей досады. Всё, что перелилось через край – это безразличие.
Поэтому о своём вчерашнем дне я сообщаю Прокопьеву отрёшенно и без выражения. Словно сериал или прочитанную книгу пересказываю. Лазарев параллельно переписывается с кем-то по телефону и хмурится. Вскоре следователю тоже поступает какое-то сообщение, и он, прищурившись, любопытствует:
