Бойцы уже топтались у котла с завтраком, потирали руки. Кто-то хохотал. А за ними, над крышами и деревьями, разгорался новый день. Махно смотрел вокруг и ничего не признавал. Вроде всё это было давным-давно. И вот опять. Хлопцы, потирающие руки, котел, дым, утро – не настоящие, повторные, чужие.
Он покусал нижнюю губу, присел на обрубок акации. «Если так, – думалось, – то и я – не я. Глупость!» Дрожь во всем теле утихла, но холод, что проник в сердце еще в камере смертников, не рассеивался, словно бы его поддували. «Ладно, – сказал себе Махно. – Хватит комедий. Всё! Иди!»
Уходя подальше от Дибривского леса, отряд направился в греческое село Комарь. Варта оттуда загодя сбежала. Созвали митинг, однако крестьяне отмалчивались. «Кто сегодня не сулит золотых гор? И куда оно всё ниже клонится?» – вздыхали бабы с мужиками. К повстанцам присоединились только два бедовых хлопца. То же повторилось в татарском селе Богатырь и в еще одном греческом – Большом Янисоле.
– Крысы подпольные, – тихо говорил Нестор Семену Каретнику. – Их жмут, а они прячутся, пока жареный петух не клюнет в самую ж…!
Дальше ехали вдоль притока Волчьей с редким названием Мокрые Ялы. Издали приметили крылья ветряной мельницы.
– Это Времьевка, – определил Петр Петренко, скупо улыбаясь. – Богатенько ютятся, да и пашут как черти. Здешний злыдень в России за кулака сойдет. Невеста у меня была отсюда. Глаза – вишанки!
– Звали как? – заинтересовался Махно.
– Аня.
– Приятное имя. Тут сейчас?
– Кто знает. Сколько воды утекло в Мокрых Ялах. Замужем, видать.
– Так. Разыщи. Если жива-здорова, у нее и поужинаем.
После митинга Петренко подошел к Батьке.
– Ждут.
– Кто? – не понял Нестор. Выступая, он забывал житейские мелочи.
– Да Аня же с семьей. Знакомьтесь.
Рядом стоял худой и загорелый до черноты мужичок, протянул ладонь:
– Михаил.
Батько поглядел на него оценивающе. Вроде надежный и по калибру подходящ. Длинные да толстые симпатии обычно не вызывали. Спросил:
– Дети есть?
– А як же. Трое, и тоже все на «мы»: Митрий, Микита и Миколай.
– Остряк! – хохотнул Нестор. – Веди в свою хату. Лютый! Ужин варят?
– Давно, Батько.
– Проследи. Потом к нам.
В хибарке Михаила было тесновато для членов штаба, но кое-как разместились за низким столом. Аня, тоже маленькая, худенькая, с глазами действительно как спелые вишни, быстро носила хлеб, кружки, ложки. Петренко поглядывал на нее искоса, с сожалением. Эх, утекла любовь, а ягодки все-таки остались, не сохнут, милые.
Налили борща, самогону. Еще подошли мужики, завязалась беседа.
– Тут такое дело, – осмелев, сказал Михаил и пыхнул самосадом. – Бачылы мельницы? У нас есть и маслобойни. Революция отхватила их у хозяев и поднесла нам. Хорошо! Где ни возьмись – немчура и варта. Забрали опять и лупят за помол деньгу крутую. А куда денешься? Семечек, зерна подсобрали. Як бы, Батько, того… назад воротить?
В хате притихли. Только сало шкворчало на сковороде. Ясно было, что для мужиков это больной вопрос.
– Нет ничего проще, – ответил Нестор, смачно закусывая. – Считайте, с данного момента мельницы и маслобойни уже ваши!
Крестьяне, однако, радости не выказывали.
– Что, не отдадут толстопузые?
– Не-е, вы ж поймите, Батько, отдать-то они пожалуйста. А як потом?
– Когда мы уйдем, что ли? Вы прямо режьте, прямо!
– Вот именно. Як же потом? – смуглое лицо Михаила было печальным, зеленые глаза сощурились. Он всё пыхал самосадом.
