Несущий огонь Прометея - страница 30

Тогда он заявил, что в РПК много хороших и умных людей. На вопрос, кто же это, например, назвал Гурову Ренату Григорьевну. Молчание. Затем кто-то произнес: «Врешь ты все! К тому же, Гурова не у вас, а в КПРФ». Когда же выяснилось, что Гурова, в самом деле, в РПК, Рудольфа, по его словам, сильно зауважали, ведь Гурову знали достаточно широко, и не только в научных кругах.

В последние годы ее жизни мы как-то сблизились и подружились, перешли на «ты» и встречались не только в штабе, но и вне его. В основном, у нее дома. Здоровье не позволяло ей уезжать далеко. Общение с ней всегда было интересным. Она много рассказывала о себе, о дочерях, внуках. Мы много шутили, смеялись, порой на грани здорового хулиганства.

Ее смерть стала и моей личной потерей. Мне ее очень не хватает, особенно в последние годы.

Я рожден был нежностью и грустью

Для звенящих песен о любви,

Ясноокой златокудрой Русью

Вспенивали сердце соловьи.

Каждый куст и каждую травинку,

Мир полей, озер застывших гладь,

В лепестках озябшую росинку

Не терпелось в песнях обласкать.

Не завидуй, друг мой!

Этих песен

Я давно уж больше не пою:

Загубила дьявольская плесень

Чаровницу светлую мою.

Налетела злая вражья сила,

Заломила белы руки ей,

Терпеливо ждет моя Россия

Удалых своих богатырей.

А кругом змеиный шелест денег

И чужие наглые глаза.

Как же трудно этому поверить,

А поверишь – некому сказать.

И теперь познав судьбу такую,

Что вмещает вместе рай и ад,

Потому и песен не пою я,

Что в душе не лира, а набат.

Я от них стал праведней и тверже,

Словно вновь меня вскормила мать.

Ложь меня теперь не искорежит,

Суета не сможет изломать.

И теперь мой стих не гладит уши,

Он стреляет выстрелом в упор.

В подлое людское равнодушье,

В черный человеческий позор.

Борис Гунько

В объединенной партии его называли нашим «Маяковским», и все понимали, о ком идет речь. По накалу страстей его голос звучал, как набат во время беды. Его стихи – это боль, это ярость по отношению к предателям и палачам советской Родины.

Борис Гунько очень напоминал Анатолия Крючкова. Та же стать. Оба высокие, стройные, красивые, несколько разные по характеру, но близкие по духу. Они очень быстро подружились и нашли общий язык. Бесстрашные и мужественные, они шли над пропастью, крепко взявшись за руки. Узнав, что я работаю над книгой, куда войдут строки и о Гунько, мне начали звонить, и я много узнала о нем. Люди восхищались его творчеством, говорили, какой он замечательный товарищ и какой честный коммунист. Рассказывали и забавные случаи. Вот один из них.

Как-то раз, товарищи, возвращаясь с мероприятия, отправились к нему домой за материалами. Не доходя до двери, они услышали истошный кошачий вой, и, чем ближе подходили, тем он громче был. Едва Гунько вошел в квартиру, как на него откуда-то сверху свалилось это воющее чудо. Распластавшись у него на шее, как воротник, свесило ножки. Ну, прямо чернобурка! Оказалось, что это кот, крикливый, ревнивый и драчливый собственник.

Ну, прямо Форсайт! Форсайт висел у Гунько на шее и на всякий случай орал: «Не подходите близко! Это мой, мой Борис! Не подходите, а то укушу, оцарапаю! Понятно?!».

Гунько снял Форсайта с шеи и проговорил с укоризной: «Нахал бессовестный! Это же мои товарищи, а ты истерику закатил! Не стыдно?».

Кот виновато отвернул усатую мордашку, но краем глаза присматривал за своей собственностью. Вдруг Борис Михайлович что-то сказал ему на ухо, и кот, моментально взлетев, оказался на гардеробе. Еще команда, и кот, перелетев пространство, уже на книжных полках. Команды следовали одна за другой, и кот с легкостью перепрыгивал с одного места на другое. Они явно были довольны друг другом. Форсайт важничал. Весь его вид говорил: «Ну, посмотрите на меня! Видите. Какой я красавец! И шубка у меня шелковистая, и сам я не просто кот дрессированный, а кот ученый».