Когда я впервые появился в отделении, мне казалось, что посмотреть на меня сбежалась вся больница. Высокий, худой парень в стерильно чистом халате, накрахмаленном колпачке, в маске на лице и с большими руками, вызывал жуткий интерес. Все шептались между собой и говорили, что я не продержусь и трёх смен. Даже женщины сбегают отсюда, не проработав и одного месяца. А здесь ещё парень. Удивительная самоуверенность. Но я работаю уже больше полутора лет. Первый месяц мне помогали все – врачи, медсестры, санитарки. Но это было первый месяц. Через месяц я в помощи практически не нуждался и зачастую помогал сам. Работа была сущим адом и доводила меня до галлюцинаций. Вечерняя смена начиналась после ужина в 20-00 и заканчивалась в 8 утра. За это время редко выпадала минута отдыха, а о сне и думать не приходилось. За дежурство нужно было дважды раздать детей мамочкам для кормления. Детей без родителей приходилось кормить самому. Детей собрать, перепеленать за смену не менее 8-12 раз, сделать все назначения, не менее 5-7 детей выкупать в ванночке, сделать генеральную уборку, прокварцевать палаты, заполнить всю документацию, утром вынести все белье на первый этаж, получить новое белье, сдать использованные шприцы в автоклав … и т.д. и т.д. Небольшой отдых появлялся после часа ночи, когда все дети засыпали, и мы собирались в холле с другими медсестрами отделения поесть и попить чаю. Изредка удавалось несколько минут поспать здесь же в холле на кушетке. Но это нельзя было назвать сном. Начинал плакать какой- нибудь ребенок и ты шел его успокаивать. Постоянная невыспанность и хроническая усталость сделали меня болезненно сверхчувствительным. Я даже сквозь сон по плачу мог безошибочно узнавать любого ребёнка в моем боксе. Сначала медсёстры этому не верили и бегали проверять, не ошибся ли я. Потом бегать перестали. И удивляться перестали то же. Я никогда не ошибался. Свет в палатах горел всю ночь, лишь на несколько часов сменялся синим светом кварцевых ламп. В соседних домах по ночам свет не горел, и никому не приходило в голову кварцевать свои комнаты. Люди ложились спать и просто выключали свет. Я этого позволить не мог. Просыпаться город начинал с первым дребезжанием троллейбусов и машин. Загорались одинокие окна. Потом они гасли. На улицах появлялись первые одинокие прохожие. Шум ветра перекрывался гулом улиц и в свои права вступали сумерки нарождающегося нового декабрьского дня. День начинался там за окном. Когда он начинался у меня, я не знал. День перетекал в вечер, вечер в ночь. Что бывало позже, я уже соображал слабо. Ноги были как ватные, глаза едва смотрели на окружающих, тело била мелкая знобящая дробь. До сна было ещё несколько часов. И организм не хотел с этим считаться. Но с этим приходилось считаться мне. Как сомнамбула, на автомате сдавал смену и бежал в институт на практику. Что я делал на занятиях и практиках понять сложно. Амёба, заблудившаяся в других мирах… После занятий приходил в общежитие и тогда начинался настоящий ад. Кое как, раздевшись, плюхался на кровать, и тут же проваливался в преисподнюю. Кошмар сна, прерываемый детскими голосами и плачем. Я громко кричал и просыпался от этого крика. Тупо оглядывался, не понимая, где я нахожусь и, что со мной происходит. Снова куда- то проваливался. И так до бесконечности. 2-3 часа этого безумства. Вечером снова была работа. График дежурств был просто сумасшедшим. Днем я работать не мог, и все смены мне ставили в ночь. Три- четыре ночи подряд, один -два дня выходных и всё заново. И так полтора года. Невозможно было понять, как в первый же месяц работы, я не сошел с ума и не оказался в психушке.
