Нет счастья в капитализме. Сборник рассказов - страница 8

Зачатие может происходить в любви, в незнании, в результате насилия или безразличия, но рождение живого всегда начинается с боли. Плод начинает испытывать гипоксию, сдавление, и боль прохождения через родовые пути. Выходит, сдавленная головка, одна ручка, плечо, вторая ручка, плечо и наконец, все тело. Какая- то секунда и все тело в новой жизни. Оно еще не отделено от матери пуповиной, но связь эта все слабее, и наконец, пуповина перерезана, и связь с матерью рвется. Появление на свет оглашается первым вдохом и криком. И болью от хлопков по ягодицам рук акушерки. Эта боль ради жизни, ради первых глубоких вдохов. Она не запомнится, но будет до последнего вздоха на смертном одре сидеть в подсознании, формируя инстинкты жизни и смерти.

Выживший в первые минуты, будет стараться пережить первый час. Переживший первый час, будет стремиться прожить первые сутки, первую неделю, первый месяц, первый год. И лишь потом, спустя год, появится искра жизни, сознания и первого опыта. И тогда можно твердо сказать – Я ЖИВУ! Да здравствует торжество! Да здравствует торжество жизни. Приветствую тебя музыка жизни, музыка торжества вселенского таинства. И в основе всего несколько мгновений соития влюбленных или безразличных друг к другу живых тел, и долгий, трудный путь развития. Невидимый, но такой значимый. Рождаются все одинаково, а вот путь, пройденный после рождения у всех разный. Никто, ни в момент зачатия, ни в момент рождения, не знает кем будет рожденное в таинстве существо- или гением, или тираном, или алкоголиком, блуждающим по уголкам помутненного сознания. Но все знают, что совершенство начинается с великого, невидимого созидания и стремления выжить. Нельзя не осознавать всю ценность жизни, даже никчёмного человека. Это таинство. Таинство продолжения рода и им надо дорожить. Никто не может решать, кому жить, а кому нет. Никто не может распоряжаться отведенным свыше, жизненным путем другого человека. Каждый должен пройти свой, только ему отведенный путь. Путь, данный единожды, как подарок свыше. И этот путь не должен быть путем насилия или насильственной смерти. Должны быть всего две прописные истины – это ЖИЗНЬ и ТОРЖЕСТВО ЖИЗНИ!

АГОНИЯ.

Больница словно замерла. Захожу в отделение, переодеваюсь, захожу в бокс. В левой палате, у детской кроватки, склонилась заведующая отделением. Делает ребенку укол. Слышу стонущее, прерывистое «пищание» ребенка. Медицинская сестра стоит сбоку подаёт шприцы, тампоны, что-то сбивчиво отвечает. Захожу, здороваюсь. Вполоборота заведующая поворачивается ко мне:

–Сегодня днем ребёнок поступил из роддома. Нежизнеспособен. Глубокая недоношен-ность, экстраверсия органов, множественные пороки органов, трехкамерное сердце. Четыре дня провёл в роддоме, а вот сегодня перевели к нам умирать. Ты сегодня на ночное дежурство?

–Да.

–Думаю, ему осталось жить несколько часов. Дежурного врача можешь не вызывать, и так всё ясно. Сделай сердечные, аналептики, массаж сердца, ну, а там видно будет. Если умрет в твоё дежурство – зафиксируй время смерти, пусть два часа полежит в кроватке в палате, ну а потом вынеси в вентиляционную комнату. Да и напиши посмертный дневник наблюдений.

–Всё понятно.

Принял дежурство. Начинается привычная суета. Назначения, пеленания, кормления, снова пеленания, и так без конца. Нескончаемый поток дел. Мамаши все ушли домой. Отделение пустое. Лишь дети в палатных боксах, и мы – обслуживающий персонал. Время к девяти вечера. Тяжелый ребенок вяло застонал, закатил глаза, несколько судорожных вдохов, и остановка дыхания. Прозрачное хилое тельце, впалая грудная клетка, свёрнутые в калачик косточки ног, обтянутые пергаментом кожи, впавшие, закатившиеся в синеву век глаза с какими- то невероятными огромными, густыми ресницами. Одеваю в уши фонендоскоп. Тонов сердца не слышно. Сплошной гул перетекающей крови. Последний удар. Сердце останавливается. Дыхание прекращается. Делаю непрямой массаж сердца, ввожу в катетер сердечные, дыхательные аналептики. Проходит десять, двенадцать, пятнадцать минут …, но всё бесполезно. Всё кончено. Прекращаю все мероприятия, заворачиваю, бездыханное, остывающее тельце в пелёнку и оставляю лежать в кроватке. Через два часа возвращаюсь – чуда не произошло. Сердце не бьётся, дыхания нет. По телу на спине пошли фиолетовые пятна. Смерть вступила в свои права. И для этого ребенка всё кончено. Так думал я. Но думал я, как оказалось, неправильно. Заворачиваю в пеленку мертвое тельце и уношу в вентиляционную комнату, в конце коридора. Кладу маленький безжизненный комочек на широкий оконный подоконник.