– Жаль, – расстроился Дэвид. – А ее внутренности? Она очень сложная и ее трудно собрать. Тот мужчина сказал, что ее сделал злой гений.
– Злые гении, добрые гении, просто гении… много их сейчас на Марсе. Планета слишком мала, чтобы выдержать всех.
– А разве бывают просто гении? Вильгельм сказал, что гении бывают только злые.
– Вряд ли наберется много людей, которые изобретают что-то с намерением убить. Как правило, все что создается – создается с добрыми намерениями.
– Так думает Нэнсис?
– Нет… так уже думаю я, – вздохнул Андрей. – Все дело в том, в чьи руки потом перейдут разработки. Обычно эти люди начинают дело с войны, и как правило до гениальности им очень далеко.
– Значит, Вильгельм ошибся?
– Тебя это удивляет?
– Мне почему-то всегда казалось, что дроиды редко ошибаются.
– Ошибаются все.
– И все-таки мне кажется, что она какая-то не такая, – Дэвид стеснялся признаться, что согласен с Вильгельмом, и не хотел говорить это напрямую, надеясь, что Андрей и без того поймет. Он все-таки следопыт.
– Так кажется, потому что любая гениальность выделяется из серой обыденности. А все что выделяется, вызывает либо любовь, либо ненависть. Помнишь вспышку Бетельгейзе?
– Я маленький был тогда.
– Она была очень яркая, и многих напугала.
– Говорят, в то время несколько месяцев не было ночи.
– Да, некоторые говорили о конце света, хотя прекрасно знали о взрыве сверхновой, – ветер нагнал на лицо Андрея черные волосы и тот смахнул их резким движением головы, – Конец света так и не наступил.
– Я люблю ночь, потому что сплю, а спать очень приятно. Только темнота… если не закрывать глаза, она… мешает… – Дэвид постеснялся признаться, что боится темноты. Но Андрей должен был сам догадаться, он все-таки следопыт. – Но, если бы ночь исчезла на два месяца, я бы испугался.
– Так вот, представь, что вспышка Бетельгейзе – как изобретение. Яркое и запоминающееся, и ломает серую обыденность. День, ночь, день… а тут бах – и два месяца белого неба. Это вызвало страх, панику. Ненависть. Неприятные чувства, правда?
– Очень неприятные.
– Вот и гениальность вызывает неприятные чувства. Не потому что она злая, потому что выделяется. А многое, что выделяется – пугает и кажется злым. Понимаешь?
– Угу, – соврал Дэвид. – Значит, глава «Голема» просто гений?
– О, нет, – усмехнулся Андрей, задумчиво глядя вдаль – туда, где копошились игроки на фоне стальных обломков. – Эльтас Даррел как раз из тех, кого можно назвать злым гением. Судя по тому, сколько дроидов сейчас на Марсе, он с самого начала задумывал убить всех.
Дэвиду было безумно приятно, что Андрей говорит с ним о таких вещах. О гениальности, об изобретениях, об умных людях, вспышках сверхновых и все такое. Он мог бы разделить эту беседу с кем-то более подходящим, с каким-нибудь дроидом, или игроком, который натащил в пустыню кучу приборов и роется сейчас во внутренностях механической змеи. Или хотя бы с Тадеушем, который выглядел капризным и маленьким, но был следопытом, и уж точно умел думать лучше него. Только Андрей сидел сейчас рядом с ним и разговаривал, будто он его коллега. Поэтому Дэвид старался соответствовать моменту, и умудренно кивал всему, что Андрей говорил, даже если ничего не понимал.
– Это змея слишком большая. Вот если бы она была немного поменьше, она смогла бы ловить кротов, – со знанием дела рассуждал Дэвид. – За городом много кротов, у самого моря. Они таскают морковку и спасу от них нет.
