Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - страница 14
У Ивана Васильевича не было оснований засаживать сестру в дом для умалишенных, но у нее еще в молодости появились первые признаки наследственной душевной болезни. С годами спокойной жизни признаки эти исчезли. Юлия Васильевна потеряла все свое состояние. Она помешалась на том, что умрет с голоду. Щедрая от природы, теперь она тряслась над каждой коркой. Однажды Борис Васильевич увидел, что Юля ест песок. Тут уж волей-неволей пришлось увезти ее в Калужскую психиатрическую больницу. В 18-м году она умерла. В том же году большевики расстреляли ее брата.
Моя мать получила место классной дамы в Екатерининском институте для благородных девиц, помещавшемся на Екатерининской площади, где теперь Центральный Дом Советской Армии. Здесь она встретилась кое с кем из своих гимназических учителей: Львом Михайловичем Лопатиным, одним из наиболее видных деятелей московского Религиозно-философского общества» географом Сергеем Григорьевичем Григорьевым, будущим профессором Московского университета. Здесь она познакомилась с Петром Семеновичем Коганом, будущим президентом Государственной академии художественных наук. Начальница Ольга Александровна Краевская сумела заманить в институт цвет московской педагогики. Ее любили и преподаватели, и классные дамы, и ученицы. Не сумела она угодить только начальству. Против нее сплели интригу, будто она разводит в институте «крамолу», и ей пришлось подать прошение об уходе. В знак протеста из института ушли лучшие силы, ушли демонстративно, устроив Краевской прощальный обед в ресторане, о чем подробно сообщалось в газетах. Однако многие, покинувшие институт из-за Краевской, заранее заготовили себе позиции, а некоторые, преподававшие в разных местах, вполне могли обойтись и без Екатерининского института. Моя мать вылетела оттуда очертя голову, не задумываясь над тем, как же она будет жить дальше. Совершена вопиющая несправедливость по отношению к человеку, которого она глубоко уважает, значит, надо на деле показать, что она всецело на его стороне, а там что Бог даст.
Такту моей матери мог бы позавидовать иной дипломат. Но если сердце что-то внушало ей и подсказывало, то его веления всегда брали верх над тактом и благоразумием.
По счастью, одна из ее сослуживиц и сама устроилась, и ей подыскала место. Матери предложили давать уроки французского языка сыну единственной дочери Ермоловой – Маргариты Николаевны, урожденной Шубинской, и московского врача Василия Яковлевича Зеленина. Очень скоро преподавательница французского языка стала в доме Зелениных своим человеком. Ее попросили подготовить Колю в гимназию, потом – наблюдать за тем, как он занимается. Когда же надобность в этом отпала, Василий Яковлевич устроил мою мать одной из своих помощниц в городскую управу, где он ведал лечебными учреждениями Москвы. Мать сняла комнату на одной площадке с Зелениными и все свободное время проводила у них, летом каждую субботу ездила к ним на дачу. Маргарита Николаевна и Василий Яковлевич были людьми на удивление разными. Моя мать любила их каждого по-своему, они платили ей тем же. Коля привязался к ней всем своим детским сердцем, которому не хватало родительской ласки. Ермолова, часто навещавшая дочь, тоже преисполнилась симпатии к Колиной наставнице. Особенно ее радовало, что моя мать верующая. Она просила ее брать с собою Колю в церковь, вместе говеть. Уже будучи студентом-медиком, Николай Васильевич говорил моей матери, что своей религиозностью он обязан, главным образом, ей, потом – бабушке.