– После нас, воинов, приходят дипломаты… Они похожи на портных с очень большими ножницами… И они обыкновенно обрезают лишнее… Подвигов русского оружия вы видели довольно. Надеюсь, виденное послужит вам материалом для новых поэм… Как я говорил уже вам, именно эта мысль и побудила меня разрешить вам приезд в действующую армию… Художник Машков со своим карандашом и кистью, вы со своим несравненным пером, – вы, надеюсь, оставите память в русском искусстве о сделанной нами кампании… Прошу иметь в виду, что я разрешил вам приезд на свой риск: как к этому отнесется государь, я не знаю… Но оправданием мне послужат, конечно, ваши новые поэмы… такие, как «Полтава», например.
– Я думаю, граф, что напишу что-нибудь гораздо лучшее, чем «Полтаву»!
На это отзывается Паскевич небрежно:
– Ну да, я надеюсь… А в воспоминание о том, что вы видели, я хотел бы подарить вам вот эту саблю!
И он снимает со стены одну из сабель и подает Пушкину.
Этот неожиданный подарок очень нравится Пушкину. Он говорит быстро:
– Благодарю, граф. Это самый лучший подарок, о котором я мог бы мечтать! – Тут же он вынимает саблю из ножен и поворачивает ее, любуясь блеском. – Прекрасная сабля! Это настоящая дамасская сталь! Такою саблей с одного удара можно отсечь голову любому барану!.. Я вам очень благодарен, граф!.. И сегодня же, если получу подорожную, позабочусь о выезде в Тифлис!
Он делает глубокий поклон, держа в одной руке ножны и шляпу, в другой саблю, чем заставляет слегка усмехнуться Паскевича.
– Вложите же ее в ножны! Что значит штатский! Совсем не умеет обращаться с холодным оружием! Прощайте!
Он протягивает поэту руку и добавляет:
– Я не мог уберечь от смерти Грибоедова, и для меня было бы на всю жизнь позором и стыдом, если бы я не уберег и вас!
Пушкин откланивается и уходит, только у самой двери сумев наконец вложить кривую саблю в ножны.
Вольховский, улыбаясь, глядит ему вслед, говоря:
– Теперь он будет искать барана, чтобы попробовать на нем саблю!
– Да, – вот ведь и умный человек, но, признаюсь, я буду рад, когда он наконец уедет! Скажите, пожалуйста, чтобы подорожную и все бумаги ему выправили сегодня же!
– Слушаю, ваше сиятельство.
– А кто, кстати, его невеста, не знаете? Правда, он мне что-то говорил об этом как-то у меня за обедом, но я пропустил мимо ушей и не вспомню.
– Будто бы красавица… Шестнадцати лет, только что начала выезжать… По фамилии Гончарова… Из калужских.
– А-а! Шестнадцати лет и красавица!.. Это кое-что объясняет мне в его странностях… Но Пушкин и шестнадцатилетняя красавица его жена – это… это уж, воля ваша, во-об-ра-жаю, что это такое будет!
И, позабыв на время смертельно раненного Бурцова, покачивая тихо головой, начинает смеяться Паскевич.
Две смежные комнаты: столовая и спальня Натальи Ивановны в доме Гончаровых в Москве, на Никитской. Комнаты разделены тонкой стеной, и в одной, столовой, сидят за поздним завтраком девицы Гончаровы, Сережа, Катерина Алексеевна, Софья Петровна; в другой, спальне, лежит на диване укрытая до подбородка одеялом Наталья Ивановна, а около нее на стульях сидят две странницы, одетые как монашенки.
Говорят в столовой
– Да ведь граденаплевая материя теперь стала больше идти на шляпки… или даже морелевая, – стремится поведать свою осведомленность в модах Катерина Алексеевна.
– Цвета райской птички желтой, – уточняет этот вопрос Софья Петровна.
