– Дома вещи живут иначе, – сказали четки, – потому что самые несвободные из нас, они созданы человеком для собственного удобства и всю жизнь проводят в заточении. Всё, на что их хватает, это запоминать, что сказали люди, и пытаться повторить услышанное.
– А вы… – Саратов обдумывал вопрос. – Чем вещи в доме отличаются от вас, например? Четки ведь тоже можно хранить дома.
– А мы другие. Мы для молитвы, а не для угоды в быту.
– Ну а другие предметы? Почему я не слышу, допустим, в салоне сейчас коробку передач? Или вон газету? Или обувь? Или какое-нибудь барахло в бардачке? Оно же всё тоже создано человеком. И вроде как не дома находится.
– Если вещи молчат, – ответило какое-нибудь барахло в бардачке, – это не значит, что они не могут говорить.
Саратову стало досадно от таких размышлений. И всё же он подытожил, что найдет, как расколдоваться обратно из заколки-невидимки, и когда найдет, не пойдет ни к какому Дядь Вите разговаривать про четки.
– Давайте я здесь выйду. – Оля уложила сумку на колени и дождалась подходящего момента, пропустив пару машин. – Спасиб, Дядь Вить! Удачного дня!
Саратов узнал местность.
До работы жены оставалось всего ничего. Пройти через аллейку, потом мимо магазина, дальше за светофорами начинался длинный зеленый забор. Он и вел к шлагбауму, за которым была станция скорой помощи.
Мир резко повернулся – это жена оглянулась и помахала рукой Дядь Вите, оставшемуся в пробке.
Подул теплый ветер.
Оля тряхнула головой, глядя под ноги.
В это мгновение силки, державшие Саратова, ослабли. Веревки волос скользнули, теряя натяжение. Не в силах зацепиться хотя бы за одну из них, Саратов сорвался и, вертясь в воздухе, полетел вниз.
Падать оказалось не больно.
Гораздо больнее было видеть сквозь траву уходящую жену, не заметившую, что у нее из волос только что выпала невидимка.
Оля! Помнишь, как мы играли в подглядывания, когда были одни?
Ты делаешь вид, что ты одна, что меня нет, что никто не видит, долго раздеваешься. А я стою снаружи за окном, смотрю. Снимаешь футболку, стягиваешь шорты, расстегиваешь лифчик, укладываешься, долго ничего не делаешь, даже почти укрываешься, как будто ничего-ничего не случится, как будто я ничего не увижу, ты передумала, пропало настроение. Если бы ты знала, как я волновался, как я боялся, что ты передумала мне показывать.
А ты перевернулась со спины на живот, приподнялась и показала.
Я не знаю, как это объяснить, я почувствовал тогда все ягоды в кустах, как они висят и наливаются, такие маленькие и такие тяжелые, спелые, и у меня было такое же чувство. Хорошо, что я не ягода в кустах, а то бы ничего не увидел и потом уже тоже не увидел, не узнал бы, как ты себя трогала, как ты говорила плохие слова, которые становятся хорошими, и их хочется повторять.
Если бы ты знала, как это было красиво. Честно говоря, я сфотографировал. Потом несколько раз смотрел. Там плохо видно, окно бликует, но всё равно очень красиво.
Помнишь, ты говорила мне ночью, уже потом, что я как будто на холостом ходу? И еще удивлялась, где я так устал? А я не устал, это просто из-за той фотографии. Я смотрел ее накануне как угорелый и… ну ты понимаешь. А сказать было неудобно. Неловко. А сейчас удобно и ловко.
Пока писал письмо, опять подумал про ягоды и еще подумал: что я, Игорь Николаев, что ли, малиновое вино тут у нас, что ли.
Малиновое не малиновое, а был тот вечер, было ужасно хорошо.
