– Дедуля! Деда!!! Не плачь, деда! Не умирай!
Крик ребенка заставил всех обратить внимание на Виктора Андреевича. Он опустился в кресло, как в прорубь, – не сопротивляясь будущему. Кто-то из соседей начал набирать «скорую», жена Виктора Андреевича лихорадочно сдернула с него галстук и попыталась расстегнуть рубашку, но пуговки были такие скользкие, а петли такие тугие. И она со всей силы рванула новую рубаху. Ткань поползла по самой середине груди, но брешь не дала освобождения. Ворот все также туго стягивал налившуюся кровью мощную шею. Тогда Женька дрожащими руками ухватился за ворот и все-таки расстегнул верхнюю пуговицу, а дальше пошло легче. Виктор Андреевич успел подумать, насколько все же нерешительны его дети. Сыну бы махнуть воротник надвое, а он пуговки расстегивает…
Приехала «скорая». Все оказалось не так страшно, как выглядело со стороны еще десять минут назад. Сделали укол, сняли кардиограмму. Инфаркта, слава господу, избежали. Виктор Андреевич потихоньку приходил в себя, к вечеру, лежа на диване, уже улыбался, а утром, несмотря на запреты жены, вызвал шофера и уехал на работу. Там ему было легче. Дома все кричало, скулило, шептало по углам о предательстве дочери – сразу после приезда «скорой» она забрала Максимку и ушла.
Все это рассказывал мне Виктор Андреевич неделей раньше, а сегодня, оказывается, я обездолила его дочь. Бог – судья, как говорится.
* * *
Два дня мы не виделись с Виктором Андреевичем. Я старалась вообще не выходить из приемной. Обиделась на него, но больше на тех, кто липкими взглядами, дрожащими от волнения и скабрезности голосами обсуждал в течение нескольких дней ту гнусную ложь, которую из собственной нечистоплотности, самовлюбленности, напыщенности соткал Виктор Андреевич, а кадровичка Светочка разнесла, как помойная муха заразу. Я выдержала бы долго. Я перестала бы замечать тех из них, кто участвовал в моем шельмовании, но на третий день вездесущая Светочка с широко открытыми, испуганными глазами влетела ко мне:
– Он пьяный! Он абсолютно пьяный. Дурак. Он назвал меня подобострастной сукой и вытолкнул в коридор. Я об стенку… – и Светка зарыдала.
«Так тебе, сплетница, и надо», – первое, что подумала я. А потом уже поняла, что кто-то в конторе пьян: – Кто пьян-то, кто тебя твоей мерзопакостной головкой об стену шваркнул?
Это было некрасиво, но мне так хотелось выместить на ней все обиды, все слезы, всю сердечную боль, из которых я наспех сварила зелье своей защиты. Мне, правда, хотелось долбануть по ней чем-то тяжелым и увидеть, как на ее маленьком обезьяньем личике скачет страх. Но Светочка ничего не замечала. Ей было не столько больно, сколько обидно. С ней обошлись, как с проворовавшейся кухаркой, как с обесчещенной хозяином горничной, – выставили за дверь, чтобы не видеть, не лицезреть и не будоражить собственную совесть.
– Да он пьян, он! Твой Виктор Андреевич дорогой!
– Он теперь твой Виктор Андреевич! Говори, курица, что случилось!
– Не знаю что. Я пришла, бумаги ему принесла, еще кусок пирога – нас бухгалтерия угостила. А он сидит, злой весь, бешеный какой-то. Я уходить хотела, а он потребовал сесть и слушать. Я села, не знаю, что и говорить. А он как давай орать: «Стерва продажная, сука подобострастная». Я сначала подумала, что он не про меня говорит. А он увидел, что я не понимаю, подошел, схватил за плечо, дышит на меня перегаром, глазами своими страшными сверкает. «Змея, – говорит. – Как ты вползла в доверие, как сидела, затаив дыхание, слушала всю мерзость мою, всю гнусь, которая лилась из меня потоком! Как могла ты использовать мою слабость, мою глупость и мою зависть? Как могла девчонку, которой ты мизинца не стоишь, ославить?» А потом рванул меня за плечо, доволок до двери, пнул по ней так, что щепки в разные стороны, и швырнул к стене. Я еле удержалась, – Светка рыдала, уже не сдерживаясь.
