А я растерялась. Дело в том, что Виктор Андреевич никогда не пил. Я ни разу не видела его с рюмкой. На наших общих праздниках он упаивал вокруг не одну личность. Наливал, шутил, приговаривал, тосты поднимал, но никогда не притрагивался к рюмке. Говорил, с кровью проблемы, ни грамма нельзя. Мы не настаивали, а он, к чести своей, ни разу не бросил на произвол судьбы ни одного «упитого» им коллегу. Распоряжался всегда до дому доставить. Утром мог позвонить больному похмельем и распорядиться на работу сегодня не ходить. И точка. А сам и кадровиков уговорит, и шефа обезвредит. Компанейский мужик, одним словом. Я не верила, что Виктор Андреевич и вправду пьян.
Пошла к нему, что делать. Дверь действительно в щепы. Не закрыта. Я встала на пороге. Виктор Андреевич посмотрел на меня, повернулся к сейфу, достал из него бутылку, стакан, наполнил и залпом выпил.
– Полегчало? – я случайно вспомнила мамино слово.
Она произносила его всякий раз, когда в очень редких случаях в гостях отец, перебрав уже лишнего, наливал очередную рюмку и выпивал, будто в пику маме. Спорить с ним или что-то доказывать она не считала нужным. Просто и устало спрашивала: «Полегчало?» На отца это действовало магически. Он вдруг понимал, что дороже мамы у него никого нет, вставал, и как бы ни был пьян, просил маму помочь ему надеть туфли и проводить до дому. Мне всегда было смешно наблюдать эту сцену. Очень неуверенной походкой идущий отец, мама, держащая его под руку, его шляпа у мамы в пакете, потому что все равно оказалась бы в луже, и полная идиллия их долгих семейных отношений. Только ради этого я хотела бы еще раз увидеть отца пьяным. Но в обыденной жизни он слишком редко демонстрировал мне эти примеры человеческой привязанности, бессознательной любви и бесконечного доверия к единственной на всю жизнь, дорогой ему женщине…
– Сядь, Александра.
Я продолжала стоять.
– Ты просто сядь. Я сейчас не очень могу быть понятен. Я пьян. Я так пьян, как был пьян изо дня в день все десять лет прокурорской службы. Но тогда я мог говорить часами, мысль была настолько ясна, что я мог говорить и говорить. А сейчас я пьян и я стар. Я давно стар. И у меня все рушится. Я не могу больше возить сыновей на охоту – с вертолета стрелять по несущимся оленям. Да они и тогда не хотели ездить со мной. Забивались в угол и прятали глаза. Травоядные! Я пьян… Я не могу покупать дочери красивые платья, юбки, блузки. Не потому, что нищ, а потому, что никому из них этого уже не надо… Ты иди. Я не хочу тебя видеть. Но ты прости меня. Обидел тебя сгоряча, зря, в общем, обидел. Ты иди, работай. Я не могу тебя видеть. Я не могу понять, почему ты, почти такая же, как дочь, хочешь жить по-людски, а она нет. Почему мой сын получил машину и больше не пишет. Я не могу понять! Не могу!!! Наверное, потому что я пьян…
И Виктор Андреевич со всей силы бахнул кулаком по столу, потом еще и еще. Смотреть было страшно. Боль его не находила. Что кулак? Поболит и пройдет. А душа все ноет и ноет, надрывается и разорваться никак не может. Мне казалось, что я слышу его боль.
Он правда был сильно пьян. Разговаривать бесполезно. Надо было как-то увозить его с работы. Я попросила:
– Виктор Андреевич, давайте на сегодня остановимся. Вас отвезут домой.
– Нет! – взревел он всей мощью своего голоса. – Нет! Мне нечего там делать!
Конец ознакомительного фрагмента.
