– Ёбаный-смешной, хули ты ноешь? – ехидничал Салыч.
Со двора выползла неуклюжая баба, пошла мимо. Дед Ионафан, как не бывало, латал свою трубу. Салыч заорал:
– Чё, а?.. Нормально?! Нормально?!
– Что ты делаешь?
Позади в четырёх шагах стоял староста.
– А чё – нельзя?! – провоцировал Салыч – Чё ты можешь-то, блеать?!
– Почему нельзя. Обычная злоба, ничего особенного… У нас всё можно.
– Вот и съеби отсюда, пидрила старая!
Салыч отошёл от подростка, харкнул наземь. Хлюпая носом, мальчик поднялся; стискивая окровавленную руку, захромал прочь. Толстая баба сейчас же бросилась утешать его. Салыч только раззадорился:
– Вот с-суки, а! Сговорились!
И в этот момент над посёлком зазвучал рыдающий голос узника. Все, включая подростка, обернулись. Толстая баба заплакала ещё горше, стала целовать изувеченную руку. Народ повлёкся в центр, к динамику.
– Какого хера?! – заорал Салыч – Что вы творите, бля-ять! Вас топором руби, вам похую! По-ху-ю! Вы же… вы все ебану-утые, алё!
– Тебе плохо? Пойдём со мной, брат, пойдём. Общий плач очищает.
– Очнись, дед, я пиздюку руку сломал счас!
Салыч решил выебать мозг старосте и пошёл за ним следом, а тот всё твердил:
– Ничего-ничего, скоро дух получит тело и…
– Да какое… Кого ты духом-то называешь, а?! Питуха этого в тереме?!
– В тереме обитает дух властителя.
– А-а, значит всё-таки этот г-главный у вас… бедолага. Ну, пойдём.
Салыч бодро зашагал вперёд и даже чересчур бодро. На пятаке перед теремом расселись общинники. Из динамика доносились всё те же страдающие возгласы. Салыч вдруг понял, что нужно сделать, чтобы разломать этот тупой уклад – надо было нарушить единственный запрет, то есть освободить узника.
– Сто-ой! – закричали в спину, когда Салыч побежал к терему. Люди схватили и повалили его. Бабы повисли на руках, упрашивая не открывать дверей. Плачущие мужики теснили, говоря:
– Не надо! Ты не знаешь!..
– Остановись! – увещевал староста.
Салыч отбрыкивался, толкал баб и детей, плевал в небритые рожи.
– Идите вы нахуй со своим бредом!
Ему, наконец, удалось вырваться, и он влетел в двери терема. Едва он вошёл, раздался щелчок, где-то что-то ухнуло, и дверь захлопнулась за его спиной. Это было неприятным. Голос, не переставая, повторял свои мантры.
– Эй! – позвал Салыч и, протянув руку, стал шарить ею вокруг себя. В самый центр терема сквозь отверстие в конусе крыши опускался столб света. Салыч подошёл ближе. Выше, в двух метрах над ним был уступ, на уступе стояло что-то тёмное. Красная точка мерцала в полутьме.
– Эй! Слышь? – спросил он.
Никто не отозвался. Голос по-прежнему слёзно просился на волю. Что-то злое и горькое рождалось в груди. Салыч подпрыгнул, в попытке зацепиться за уступ, но не дотянулся до него. Приземляясь, он споткнулся и, падая, случайно подхватил с пола какую-то книжицу, поднёс её к свету. Это был «Молитвослов». На влажной пожелтевшей бумаге чернели буквы: «Я славлю великое счастье, выпавшее на мою долю, счастье Великого Перехода…»
Салыч отбросил книжку, заорал:
– Э-эй! Народ!.. Люди-и!
Он подбежал к двери, попытался нащупать ручку или замок, но вместо этого почувствовал на брёвнах глубокие следы от скобления. Он отпрянул, прыгнул на стену, надеясь зацепиться за что-нибудь, но стены были голыми и сырыми. Сверху послышался лёгкий шорох. Задрав голову, Салыч видел, как возле мерцающей красной точки высветился экранчик, а потом на нём проявились и поехали электронные латинские буквы – GOOD BYE! После этого точка погасла. Дух получил тело. Голос стих.
