Сейчас она боялась говорить, потому что нужны были слова высокие, и в то же время точные, и было страшно такой торжественности, потому что это легко осмеять, а воскресить невозможно, ведь вместе с этим покачнётся и сама любовь…
А Игорь, разнежившись в жаркой комнате, будто приглашая – смотри, пока я здесь, пока мы принадлежим друг другу…
Рита, осмелившись, положила голову ему на живот, расположившись поперёк дивана и поджав ноги. Она наконец углядела маленькую узкую дырочку, через которую просачивались так волнующие её обжигающие капли. Возле беззащитного кончика проходила какая-то странная кожаная складка, непонятно где начинающаяся и где заканчивающаяся…
– Осторожно, так больно… Очень чувствительное место всё-таки… Раньше было ещё нежнее, потом загрубело…
Она вопросительно посмотрела, приподняв голову, отпечатывая возле его пупка красный полукруг серьги.
– Ну, у меня же было обрезание…
– Больно было? – сморщилась она.
Он ждал чего угодно, только не этого вопроса.
– Нет… Это же под наркозом… И давно, двенадцать лет назад… Я думал, ты знала…
– Мне не с чем было сравнивать, – покраснела она, отводя взгляд – так трогательно, что сразу захотелось притянуть её к себе и расцеловать в закрытые глаза, сначала быстро, потом – медленно…
– Понимаешь, у меня изначально было не так, как у всех, мучился-мучился, пока не воспалилось. Пошли мы с матерью к врачу, а врач сказал – операция… Я так боялся… Всё думал, утешая себя – военная операция… Помню только, что надели на меня какую-то длинную рубашку… Проснулся уже на кровати, и надо мной – одеяло натянуто… Так больно было, когда что-то туда попадало… И потом, когда снимали швы… Но самое противное – это дома, после больницы, в марганцовке всё это промывать… Как увижу марганцовку – бррр…
– А сейчас – больно?
– Чувствительно очень, но сейчас уже не так, как тогда.
– Но ведь ты помнишь? Самим ощущением тела, ведь всё стало иным…
– Да… Но уже многое стёрлось, и я не могу припомнить это телесно с такой остротой, как раньше… А Юлька меня дразнила – еврейский мальчик, еврейский мальчик… Я сейчас думаю, что это как-то наследственно было предопределено… А ты как к этому относишься?
– Я не знаю… Столько боли…
Она погладила Игоря по груди и положила руку туда – закрыть, защитить, успокоить. Это прекрасное тело, не осквернённое даже болью, и стыд за то, что она представляла это чем-то противным, вроде кишок, каких-то внутренностей, когда на той лекции им вдруг стали зачем-то рассказывать ещё и про обрезание…
Странно, но он нисколько не жалел, что сказал и об этом. Само как-то сказалось, хотя до того – ни одной живой душе…
– Ты правда меня любишь?
– Да.
Она вся сжалась в комочек, глядя будто бы сквозь себя, как тогда, в первый раз…
– Что с тобой?
– Тоже помнится… У нас был девчачий класс – после эксперимента по разделению на гуманитарное, общеобразовательное и математическое направление – всего двое мальчишек. Однажды их попросили выйти. В класс вошла незнакомая женщина, которую я потом больше не видела, уж не знаю, из консультации или взрослой поликлиники… До конца урока оставалось минут пятнадцать – литература у нас была… Так хотелось тогда сбежать…
Чтоб не просто вылезти, отодвигая стулья и шагая по коридору, а улететь или в окно выпрыгнуть – будто меня тут и не было… Так не хотелось слушать эту противную «лекцию для девочек»… Я многое уже знала – читала украдкой разные там книги, журналы – тогда как раз всё это начало выходить… Нашу девственность лекторша почему-то считала безвозвратно утраченной, всё повторяла: «если у кого цело, если осталось», а через год, когда нас погнали к гинекологу, только у двоих из семнадцати… Учительница сидит, поддакивает – всё такое противное, бабское. И вот на этой тошнотворной лекции стали зачем-то рассказывать про аборты, и – до сих пор помню эту фразу – «выскребают
