И все еще иным кажется, что писатели беззаботны к окружению, к отношениям с ним, что забота о «форме» – лишь в написанном, что в жизни все отношения, и деловые, и дружеские, и личные, все-все, складывается само собой, равно как с читателями, что писателю без усилий даются одиночество и сосредоточенность среди «толпы», среди «улиц шумных»… И вольно потом читателям (да и исследователям) толковать о причудах, нелюдимстве, высокомерии одних из писателей, или о радушии, непринужденности и гостеприимстве других…
Гоголь и Тургенев – некие писательские полюса писательского отношения к своему окружению. Пожалуй, каждый писатель представляется ближе то к одному, то к другому «полюсу»…
Эпистолярность – особая форма общения. Объем написанных писем, скажем, у Тургенева, у Чехова, потрясающ и чуть ли ни превосходит объем литературных произведений! Даже кажется, письма ими писались куда охотней, чем художественные произведения!..
Видимо, ошибочно будет так думать. Эпистолярность была, и у Тургенева, и у Чехова, частью общеписательского труда. Во-первых, письма осуществляли древний завет писателю – «ни дня без строчки». Во-вторых, похоже на то, что и Тургенев, и Чехов, смотрели на свое эпистолярное творчество как на средство удерживания на нужной высоте писательского мастерства. Ведь недаром, каждое письмо их – законченная литературность, подчас и – образцовая! Если для полных собраний сочинений других классиков приходится отбирать письма для помещения их в последних томах, ни Тургенев, ни Чехов не создают такой трудности для составителей их собраний сочинений. Эпистолярность продолжала их писательскую жизнь – по крайней мере со стороны литературного мастерства, чувства формы, свободы стиля, краткости и законченности. В этом была и повседневная школа мастерства и самодисциплины писательской, исключающей расслабленности во всем, вплоть до чисто графически-начертательной стороны письма!..
Гоголь, как потом и Лермонтов, не писал «светских писем», избегая и «светские адресаты»! Даже, когда писать надо было царю – Гоголь становился «неумелым письмописателем», перепоручая подобное Жуковскому. Писал письма лишь по своей писательской или человеческой (чаще бытовой) надобности. Писал тем, кому позволял себя считать «друзьями Гоголя». Но и в этих письмах, в отличие от Пушкина, не слишком помогал иллюзии дружбы, не скрывал своего одиночества, своих «необщих» мыслей… Лермонтов, сдается, не слишком всерьез принимает своих адресатов, чаще адресаток (Лопухина, Верещагина), «стальная прозаичность выражений» для него остается больше литературностью, тем же творчеством… В своих 50 письмах он все тот же единый, цельный, загадочный, без «перепада» из поэта и творчества в человека и бытовую или светско-ритуальную эпистолярность…
Народ называет поэта – певцом, а творения его – песнями. Просто и мудро, кратко и многозначно, в сравнениях и ассоциациях по поводу чего-то хорошо знакомого. Ведь кому не знакомы вечные понятия «певец» и «песня», синонимы духовных ценностей жизни?
Но разве это значит, что певец и песня его – простые явления? Может, привычные – но не простые! Привычные, если не вдаваться в их вечную тайну, доверчиво и целомудренно отдать им дань, «не посягая» на их духовную глубинную сущность…
Но – свойство духовного явления! – если к нему, к его тайнам отнестись без заносчивой и грубой нахрапистости, с уважением к его тайнам (как к природе, как к женщине!), мы не только не повредим ему, его духовной ценности, а достигаем здесь еще иные, как бы побочные, ценности, обогащая как само явление (наше представление о нем), так и свое душевное содержание!
