Лживая информация обо мне в прессе появилась уже после моей первой встречи с Абелем. Отвечая на вопрос, я сообщил газетчикам о беспокойстве Абеля за судьбу его картин и о моем заверении, что я в случае необходимости лично позабочусь о них. Всего насчитывалось более пятидесяти полотен, и в мои намерения входило складировать их в подвале своего жилого дома. Кто-то воспринял мои слова неверно, и появилась публикация о том, что я планировал развесить картины у себя в гостиной.
Я не успел оглянуться, как несколько подружек Мэри из Лейк-Плэсида позвонили ей с расспросами: «Твой муж совсем рехнулся? Зачем он хочет развесить картины русского шпиона на стенах в вашей гостиной?» Это было, разумеется, глупостью, но сильно нервировало.
В придачу начали поступать бредовые письма и телефонные звонки. В письмах в основном содержались эмоциональные проклятия и ругательства в мой адрес, и лишь в нескольких читались угрозы мести, если я стану «слишком усердствовать», защищая русского шпиона. Я передал их в полицию. Звонившие по телефону принадлежали к более трусливому типу людей. Звонки раздавались обычно среди ночи, когда в доме было уже темно, а семья улеглась спать. Я резко вскакивал с постели, гадая, кто мог звонить и по какому поводу. В большинстве своем это были либо пьяные, либо откровенно сумасшедшие.
Однажды около четырех часов утра раздался звонок, и прежде чем я полностью проснулся, чтобы догадаться сразу повесить трубку, мне пришлось выслушать отборную нецензурную брань и совет «убираться в Россию к своим друзьям Хиссу и прочим евреям-предателям». В тот же день я обратился в телефонную компанию с просьбой сменить мой домашний номер и дать новый, не значившийся в справочниках.
Сам я был внутренне готов к подобному вздору, и у меня достаточно толстая кожа. Но все это беспокоило Мэри, даже дети получили свою дозу неприязни во время суда. «Мой папа говорит, что твой отец защищает коммунистов», – заявил какой-то восьмилетка моей дочке Мэри Эллен на занятиях в приходской школе. Поначалу дети прибегали домой с жалобами на подобные происшествия, но не могу не отметить, что после моего продуманного объяснения им значения моей работы в суде они оказались полностью удовлетворены и успокоились.
Как-то вечером в ассоциации адвокатов Бруклина пожилой юрист-католик с глубоким чувством спросил, не испытываю ли я порой «неизбывного чувства вины». Я оказался слишком шокирован вопросом, чтобы сразу дать на него адекватный ответ. Если бы такие люди всерьез поразмыслили на эту тему, они не могли не понять, что вникать столь глубоко в моральную оценку действий клиента есть проявление греховного тщеславия. Преувеличение адвокатом важности собственной личности в деле. Ведь не адвокат должен выносить окончательную оценку. Для этого в нашей системе правосудия существуют беспристрастные судьи и жюри присяжных. Да, мы, адвокаты, упорно отстаиваем интересы своих клиентов, но обязаны смирить свою гордыню и верить, что только сама по себе наша система юриспруденции обеспечит справедливое решение по любому делу. «Разве мне дано все знать?» – задавался вопросом Монтень.
Клевета, письма с угрозами и телефонные звонки могут показаться вам тривиальными, но должен признать, что порой они выводили меня из себя, заставляли терять терпение и, что уж совсем непростительно, чувство юмора тоже.
