Это неофициальное мнение, высказанное другом, которому я полностью доверял, принесло мне огромное облегчение.
Четверг, 12 сентября
Вопрос о правомерности ареста и обыска был выделен нами в отдельное гражданское дело, не связанное с уголовным, а поскольку собственность была захвачена на Манхэттене, мы посчитали уместным подать иск в Южный окружной суд Нью-Йорка. Разбирательство непосредственно дела Абеля должно было проходить, разумеется, в Восточном окружном суде Нью-Йорка, в чьей юрисдикции находились Бруклин, Статен-Айленд и Лонг-Айленд. Однако, предпринимая свои первые действия в пределах Манхэттена, мы получали исключительную по важности возможность незамедлительной подачи апелляции в случае вынесения окружным судом неблагоприятного для нас решения. Таким образом мы могли вообще избежать судебного процесса. Если же мы использовали бы письменные показания в Бруклине как часть защиты в общем уголовном суде, то сомнительно, что нам разрешили бы подавать какие-либо апелляции до самого вынесения присяжными приговора и утверждения его судьей. Подобные процедурные тонкости всегда важно учитывать при любых тяжбах.
Чтобы избежать любых вероятных утверждений, что мы предпринимаем свой шаг с целью «запятнать репутацию» ФБР, я внес в окончательный вариант письменных показаний такую фразу:
«Со времени моего ареста и до вынесения мне обвинительного заключения ко мне никогда не применялось физическое насилие или угрозы таковым». После этого я отправил своих помощников в тюрьму, чтобы Абель поставил свою подпись под документом. Он отказался.
– Изложение в таком виде, – сказал он, – противоречит действительности.
Он рассказал о том, как в один из долгих жарких дней в Техасе допрашивавший его следователь, имя которого он назвал, разозлился и «потерял контроль над собой». По словам Абеля, агент нанес ему пощечину, и, как он выразился, «от удара мои очки упали на пол».
Мы с полковником провели в различных совещаниях более десяти часов. Мы неизменно обсуждали его дело: его арест, его предателя, его поведение при допросах, его будущее, нашу линию защиты. Но он ни разу не упомянул об инциденте в Техасе и, как я был уверен, вообще не собирался затрагивать эту тему. Вероятно, его чувство собственного достоинства и самоуважение не позволяли ему поднимать нытье из-за единственного шлепка по лицу, а как профессиональный солдат на службе тоталитарному государству он, скорее всего, ожидал гораздо более жестокого обращения с собой. Более того, учитывая корректное поведение допрашивавших его агентов на всем протяжении содержания в лагере, он признавал, что они тоже всего лишь живые люди и единственная пощечина в жаркий техасский день представлялась ему тривиальной, а быть может, даже заслуженной.
Тем не менее привычка придерживаться дисциплины и абсолютно аккуратного изложения фактов оставалась в нем настолько сильна, что он не мог согласиться даже с единственным не совсем корректным утверждением. Приверженность к точности, как я узнал потом, была отличительной чертой его характера и считалась им обязательной частью профессии. Если на то пошло, он зарабатывал себе на жизнь составлением рапортов и отчетов, и их оценка зависела от наиболее полной достоверности изложенного. Много месяцев спустя, уже находясь в тюрьме Атланты, он в письме настаивал на необходимости точности в работе разведчика и, в частности, писал:
