Следующим пунктом дискуссии стали для меня списки свидетелей обвинения и кандидатов в присяжные. Формально число свидетелей со стороны властей все еще по закону могло оставаться секретом, но я заявил, что нам, без сомнения, понадобится месяц для детального изучения списка. И хотя в особо серьезных случаях обвинение было обязано передать защите список не менее чем за три дня до начала процесса, судья Байерс распорядился выдать нам их данные незамедлительно.
Я не стал оспаривать просьбу обвинения о том, чтобы фамилия и адрес одного из свидетелей (скорее всего, Хейханена) не читались в переданном нам списке. Но получил отказ на свой запрос выдать мне хотя бы фотографию этого «тайного» свидетеля. Представители государства заявили, что организуют для меня встречу с ним, но не могут дать фотоснимок. Напрасно я прибегал к аргументу, что, если свидетель работал в органах советской разведки, русские, безусловно, располагали его фото в личном деле. Так чем могла ему повредить передача его фотографии нам в целях расследования? Но все оказалось напрасно.
По окончании дебатов я коротко успел переговорить с Абелем в помещении для арестантов, спросив его мнение о последнем варианте моих письменных показаний по поводу ареста и изъятия имущества. Он сказал, что они составлены превосходно, и раскритиковал один только заключительный абзац, который заканчивался словами:
«Если Свободный мир перестанет быть верен своему моральному кодексу, то на планете больше не останется общества, которое сможет служить образцом для всех».
– Слишком эмоционально, – заметил он и в своей типичной манере преподавателя добавил: – Не думаю, что столь эмоциональный лозунг имеет прямое отношение к разбираемым юридическим проблемам.
– Рудольф, – сказал я, – вам очень повезло, что вы не практикуете юриспруденцию в Соединенных Штатах. Если ваши представления о том, как представить свою точку зрения с наибольшей эффективностью, именно таковы, вы бы и доллара не заработали.
Мое замечание от души позабавило его.
Однако уже несколько минут спустя в моем разговоре с прокурором Томпкинсом не было совершенно ничего забавного. Он остановил меня по другую сторону двери зала суда, чтобы сообщить о «новой линии мышления», возобладавшей в министерстве юстиции по поводу возможной меры наказания, которую следует требовать обвинению. Он объяснил мне разделение во мнениях по этому вопросу. Одна из групп считала, что в интересах правительства будет пожизненное заключение для Абеля в надежде на его возможное согласие сотрудничать в будущем. Но другая группа настоятельно рекомендовала властям требовать смертной казни. Не только как грозного предостережения для других советских агентов, но в расчете на то, что Абель может «сломаться» от стресса, когда представит себе электрический стул. Все, кто рассматривал имеющиеся улики, сказал он, предсказывали быстрое вынесение обвинительного приговора.
Я сообщил Томпкинсу, что в данный момент мы полностью сосредоточены на плане защиты Абеля, и если наши усилия увенчаются успехом, любая мера наказания, которую они обсуждают для него, может уйти в область чисто академических споров. Но при этом я добавил, что даже в случае вынесения Абелю приговора решение о мере наказания не должно приниматься исключительно на уровне министерства юстиции. По моему мнению, об этом следовало проконсультироваться с Государственным департаментом и с Центральным разведывательным управлением, нашей службой разведки за рубежом.
