Я без сил покачала головой:
– Мне дела нет до ее имени.
И закрыла лицо руками. Отчего‑то Женины заверения, будто он все уладил, встревожили меня еще больше. Так, значит, прежде беспокоиться было о чем? И записка с угрозами – это не глупость, от которой можно легко отмахнуться?
Женя неслышно подошел и осторожно отвел мои руки от лица. Заглянул в глаза:
– Прости. Я опять сказал что‑то не то?
Я мотнула головой, прогоняя слезы, и позволила Ильицкому прижать меня к себе. Заговорила торопливо, зарываясь пальцами в его волосы:
– Когда я поняла, что ты можешь не прийти, просто не прийти домой, мне стало очень страшно, Женя. Что придется, как сегодня, просыпаться одной – каждый день. Каждый чертов день. До бесконечности. Я так не смогу. Просто помни об этом, когда в следующий раз вздумаешь…
Я уткнулась ему в плечо, не договорив.
– Лида, ты что? Не вздумай плакать… и запомни: все будет хорошо.
– Все будет хорошо… – повторила я.
А про себя закончила: мама тоже так говорила. А после ее убили.
Наверное, я просто очень устала в тот день, но мне не хотелось больше знать о той незнакомке ничего. Я и впрямь посмела надеяться, что никогда о ней более не услышу. Она сама обещала, что оставит нас, и Женя с нею поговорил… Так стоит ли мне знать подробности?
* * *
А наутро выяснилось, что Женины шуточки про труп незнакомки в лесу были на редкость неуместны, потому как накануне ее действительно убили.
--
[1] Абсурд (фр.).
[2] Оба – участники тайного революционного общества – народнической организации «Земля и воля», просуществовавшей до 1879 г., когда Соловьев был казнен.
[3] Практика (фр.).
5. Глава четвертая
Меня разбудил бьющий в глаза свет, и тотчас я поняла, что так быть не должно. Проспали!
Но Ильицкий никуда не торопился, а сидел, закинув ногу на ногу, в кресле у изголовья кровати и мирно пил кофе. Была за ним такая скверная привычка – проснуться чуть раньше, тихо сесть рядом и глядеть, как я сплю. Признаться, всякий раз меня это смущало.
– Боже, который час?! Ты, верно, уже опоздал! – всполошилась я спросонья.
Женя оставался невозмутим:
– А я решил больше вовсе не ходить на службу. Надоело. Лучше стану каждое утро приносить тебе кофе с пирожными.
Кофе, к слову, пах божественно, а на вкус был еще лучше – в чем я убедилась, приняв из рук Жени чашку. И только потом догадалась:
– Ах, сегодня воскресенье… Откуда пирожные?
– Сам испек, – гордо соврал он и выбрал для меня огромное, лимонно‑желтое с розовой обсыпкой. – Называются baiser. Ты знаешь, как с французского переводится «baiser»?
– Совершенно не знаю, – тоже соврала я.
И Женя с удовольствием мне объяснил, весьма подробно остановившись также на других французских substantifs et verbes[1].
О вчерашнем не говорили, будто не было ничего. Может, стоило забыть вовсе… но позже, когда, покончив с baisers, мы все‑таки оделись, я будто бы между прочим спросила:
– Милый, раз сегодня воскресенье, отчего бы нам не пригласить кого‑нибудь на ужин? Степана Егоровича, скажем.
Ответом мне был кислый взгляд из‑под бровей, который в полной мере выражал мнение Ильицкого о вышеупомянутом Степане Егоровиче. Впрочем, меня это не испугало.
– Мне надобно отдать одну книжку, что он давал прочесть, – объяснила я.
Книжка называлась «Пѣна и пѣнистая жидкость въ дыхательныхъ путяхъ утопленниковъ», но я обошлась без этих мелочей. Поморщилась выбранному мужем простому черному галстуку и с дотошностью начала повязывать модным английским узлом другой, темно‑синий и атласный.
