– Извини, дорогая. Я не хотел тебя будить, – говорит он, пока она проходит в комнату, чтобы сесть рядом с ним.
– Ты не разбудил, – уверяет Эстер, радуясь, что он вроде бы всем доволен. – Я сама проснулась и хотела встать. Сочиняешь новый гимн?
– Увы, я сочиняю все тот же гимн, – вздыхает Альберт. – Один и тот же третью неделю! Никак не удается положить слова на музыку… Это ужасно раздражает.
– Тебе нужно отдохнуть, милый, – предлагает она.
– Не могу. Не раньше, чем разберусь с ним.
– Сыграй. Может быть, я чем-нибудь помогу. – Эстер садится на стул рядом с ним, лицом к клавиатуре.
– Хорошо, только он совершенно не готов для игры на публике, – смущенно предупреждает Альберт.
– Я не публика. Я твоя жена. – Эстер улыбается и осторожно берет его под руку, легко, чтобы не стеснять его движений.
Альберт извлекает первый аккорд, настраиваясь на тональность.
– Господь, Отец Небесный, куда ни кину взгляд, небесной щедрости Твоей плоды висят! Твой глас и в птичьей трели, и в рокоте волны – Тебе внимаем мы, Твои сыны… – негромко поет Альберт, его голос прыгает вверх-вниз на каждой ноте, как ребенок, играющий в классики. – Вот видишь! – Он умолкает, расстроенный. – Последняя строчка не ложится на музыку!
Эстер протягивает руку и сама играет последние ноты. Она напевает себе под нос, позволяя мелодии двигаться в собственном ритме.
– А вот так? – Она откашливается. – Твой глас и в птичьей трели, и в рокоте волны – Тебе внимаем мы, Твои сыны, – поет она.
Альберт с обожанием улыбается ей:
– Дорогая, у тебя настоящий дар, я даже завидую. Это ты должна сочинять гимны, а не я! Спасибо. – Он целует ее в лоб, лицо его открыто и сияет от счастья.
У Эстер перехватывает дыхание, она боится заговорить, поэтому улыбается и снова наигрывает простенький мотив; и вот так они сидят, залитые приглушенным солнечным светом, рука в руке, напевая и негромко играя на фортепиано.
К одиннадцати вечера дом становится темным и молчаливым. Опускается тихая ночь, напоенная ароматами и теплая, немного не по сезону. Кэт, неслышно ступая, покидает свою комнату, проходит по коридору, спускается по черной лестнице. Ее ноги уже знают, на какие половицы нельзя наступать и где идти, чтобы не издавать ни звука. Хотя мало что может разбудить дом, где привыкли спать под оглушительный храп Софи Белл, думает она. Оказавшись во дворе, Кэт закуривает сигарету, прислонившись спиной к теплой кирпичной стене и глядя на яркий алый огонек, который вспыхивает при каждой затяжке. Когда он гаснет, у нее перед глазами в темноте остается его след. Вокруг дома ухают совы, переговариваются, словно дети, с помощью свиста и писка. На фоне бархатного чернильно-синего неба мечутся маленькие летучие мыши. Кэт наблюдает за ними, зачарованная их беззвучным полетом. Вдруг ей приходит в голову, что она не сможет вернуться в дом, пойти в свою комнату и лечь в этой новой, добродетельной тюрьме, в которую ее заточили. Вокруг столько жизни, ночной воздух гудит, как будто насыщен электричеством. Кэт шагает через луг, и ее туфли в густой траве намокают от росы.
Глаза быстро привыкают к темноте, Кэт идет в сторону канала, сворачивает налево, к бечевнику. Сердце ее бьется чаще от того же волнения, какое она испытывала, когда они с Тэсс в первый раз отправились на собрание. Всего полтора года назад. А будто прошла целая жизнь. Теперь она живет в другом мире. Кэт ощущает напряжение чувств, которым она не может подобрать названия, чувств, почти пугающих, от которых она и сама хотела бы отказаться, но не может им противиться. Кровь в ней бурлит, в кончиках пальцев покалывает. В том месте, где склады и мастерские сменяются городскими домами Тэтчема, на мосту сидит компания мужчин, они курят, болтают и смеются. Другая девушка почувствовала бы страх, однако Кэт нисколько их не боится.
