Мы заходили — зал был закрыт черной драпировкой.
Мы зашли — и занавес сдвинули в сторону, открывая вход зрителям.
Что ж, мое условие не запрещало их. Других моделей — да, но не зрителей. Пусть смотрят. Если бы я не любила чужое внимание — я бы не соглашалась так охотно на участие в фешн-съемках моих любимых модельеров. И уж что греха таить — позировать я умею прекрасно. Так что даже вернувшийся ко мне Мастер Медведь одобрительно цокает языком, оценив, как непринужденно я устроилась в ожидании.
А потом вокруг моих лодыжек свивается первая петля.
Когда-то давно я ездила аж в Тамбов, чтобы встретиться с фотографом-шибаристом. Конечно, я не говорила никому, насколько зачарованно тогда смотрела на хитроумные узлы, опутывающие руки, ноги, тела его моделей.
И разумеется, ни в коем случае не изъявила желания, когда он устраивал нехитрое связывание для желающих посетительниц.
Нет, разумеется. Госпожа Сапфира не позволит себе ничего такого. Госпожа Сапфира — сама кого хочешь скрутит, и веревки ей для того не нужны. Госпожа Сапфира… кончилась месяц назад. И осталась та, которая просто закрывает глаза и сосредотачивается на ощущениях.
Виток, виток, виток…
Никакой спешки. Никаких промедлений. Сомнений тоже — ни малейших.
Будто издеваясь, он стягивает мои ноги тесно, узлами и петлями от лодыжек и до бедер. И такая у него крепкая вязка — я не разведу ноги даже сантиметров на пять, не то что для того, чтобы мужчина мог между ними пристроиться.
Впрочем, это даже хорошо. Вот это вот его насмешливое снисхождение меня не задевает. Я только ощущаю, как отпускают меня последние нити рассудочного беспокойства. Мне нечего бояться. Я и раньше знала. Просто… Не хотела рисковать.
Есть ведь границы того, что мне позволено в поисках Алексова наказания.
Их никто не проговаривал — я сама их для себя понимаю.
Мне не позволено ничего из того, что со мной делает Он. И с учетом того, что делает он со мной очень многое, тем интереснее было искать что-то принципиально новое.
— Руки скрести на груди.
Тишина вокруг колышется от хрипловатого голоса Мастера Медведя, пребывающего где-то глубоко в себе, от восхищенных шепотков наших наблюдателей. Прикосновения тишины — бархатистые, теплые, волнующие.
Я чувствую их любование, пью его, наслаждаюсь им…
Боже, какое же счастье, что я человек. Не глупая муха, трепещущая за свою дурацкую жизнь, а человек, который может ощутить потрясающий вкус контроля над собственным телом, который с каждой секундой все дальше ускользает из моих рук.
Узел, виток, петля…
Грубый джут трется о кожу, сладко её покусывает, терпко вокруг неё обвивается.
— Туже, — прошу сама.
— Останутся следы, — невозмутимо предупреждают меня.
— Пусть остаются, — выдыхаю и прикрываю глаза.
Уговаривать никого не приходится.
Он будто и рад ужесточить вязку, превращая меня уже даже не в холст для росписи, а в мрамор, на котором медвежьи руки режут свой наглый узор.
Узел, узел, узел…
Грудная клетка затянута в тугой корсет веревочных витков. Дышать получается только вполсилы и даже так каждый мой вдох заканчивается врезающейся в кожу веревкой.
Виток, виток, виток…
Веревка ложится на глаза, закрывая их, лишая зрения, обостряя осязание, кажется, в тысячу раз. Чувствую каждый узел… Да что там, каждую колючую ворсинку, льнущую к моей коже.
В какой-то момент с глухим стуком падает на пол опрокинутая ногой кушетка.
А я — остаюсь парить, будто стрекоза в сладкой и неумолимой хватке янтаря, Меня держит корсет на ребрах, меня держит петельная обвязка вокруг ягодиц.
