Однажды она спросила Виталича, почему при злом Сталине строения возводили какие-то более человечные, чем при Хрущеве-освободителе? Ведь даже у встречающихся старых бараков – интересные продолговатые окна и портики, незамысловатый, но и не без изящества, декор; а что за уныние началось после… Виталич похвалил её за наблюдательность («Соображаешь, Лексевна!») и рассказал про историю борьбы с архитектурными излишествами и про то, как у одного местного мужичка, строителя, специалиста по оформлению фасадов, как и у всех рабочих его квалификации за ненадобностью сняли тогда высший разряд, и зарплату срезали существенно, отчего тот в результате в профессиональном плане опростился, а в бытовом – опустился и спился. (А как-то в другой раз, во время долгой прогулки, Виталич показал ей его дом со сложнейшей резьбы наличниками и подзорами, с причудливыми фестонами на воротах; ну почему она тогда не запомнила улицу? С тех пор не набредала на тот дом ни разу. Может, потомки того несчастного хозяина по глупости перестроили его до неузнаваемости? Или тоже скрыли за одной из монолитных оград? Поди, узнай теперь; а как жаль!)
…А если прямо – потянутся старинные, по поселковым меркам, улочки, где некогда снимали на лето комнаты и скрипели перьями (и лишь продвинутые, поди, стучали на машинках!) советские писатели вроде Фурманова, Панфёрова, Гайдара, Паустовского… Даже Ильф с Петровым, кажется, засветились… И приведут эти улочки к модерновому неорусскому храму, возведённому накануне революции одним из учеников Васнецова. Вновь, не так давно, ожившему, удивительному…
И всё же – нет, решила Лада, это будет прекрасно, но предсказуемо, как по накатанному; лучше пойду-ка я сегодня направо, то бишь по титульной улице Старых большевиков. Титульной та, конечно, была меж революцией и войной, когда посёлок именно так и именовался (сюда, говорят, однажды Троцкий собственной персоной заезжал к кому-то в гости). Виталич всегда употреблял только то, прежнее название. Сколько раз, доставляя её домой после театра, или Третьяковки, или каких-нибудь их блужданий по Москве (ей ещё не нравилось, что – до самого порога, как маленькую!), на причитания маман («Что ж вы убегаете, Виктор Витальевич? Ну, хотя б чаю-то!.. А, может, ночевать бы остались?») бодро ответствовал: «Спасибо, Аннета (такое слегка фамильярное обращение мог позволить себе только он), никак не могу. Дела, да и пёс заскучает. Поспешу-ка я к своим большевичкам на выселки!» И отправлялся на вокзал, на вечернюю электричку.
Лада при этом очень ему завидовала, она всегда мечтала прожить в доме хотя бы год, один год, но только – весь-весь подряд, без перерыва. Чтоб отследить буквально всё, полностью, не упуская ни единого из мельчайших мимолётных изменений по всем его четырём временам… Пережить тоску-печаль долгого листопада, надышаться палой листвой и дымками костров, налюбоваться в долгие тёмные вечера таинственно горящими на улицах окошками: светом чаще всего жёлтым, но иной раз зелёным или синим, а то, как у них, – ярко-померанцевым… И чего все не любят осени, особенно поздней? Её, напротив, всегда завораживали такие дни, прямо предназначенные для повторенья любимого: Опустели дачи, отсырели спички, на зрачок лиловый ходят электрички… Надеваю свитер, потому что ветер. Кто-то вереск ночью инеем отметил. Этим и ответил на мои вопросы – будут ли морозы просветлять откосы млечным снегопадом, веяньем оттуда, где ничто так рядом, как намёк на чудо…
