Мне очень хотелось сказать что-нибудь в духе: "А мне не тошно? Вам-то что? Вы не были там, когда..." Но, взглянув в ее лицо, понял, что она тоже переживает, что ездит к нам каждый день и сидит с Полинкой не из семейной солидарности, а потому, что... ну, любит, наверное, племянницу.
- Эй, - снизу донесся голос отца. С некоторых пор, если меня нужно было позвать, они все обращались именно так - имя было под запретом. Потому что в один из первых дней дома, услыхав его, Полинка снова начала биться в истерике. - Иди сюда. Поможешь мне!
Отец чистил картошку - готовил ужин. Раньше он это делал редко, только когда хотел порадовать маму, или если она задерживалась на работе. Но теперь почти каждый день, потому что она практически жила наверху, у сестры. Ульянка учила стих, вслух декламируя строки:
- Буря, мглою небо кроет, вихри снежные крутя...
- Андрей, чисти лук, будем фарш на котлеты крутить, - отец изо всех сил старался сделать вид, что у нас в доме все в порядке. - Мама говорит, ты отказываешься в институт ходить.
Я на секунду прикрыл глаза - как они не понимают, что я не могу сейчас учиться? Как они не понимают, что мне кажется, будто стоит на минуту Полинку оставить, она умрет? А если ее не станет, зачем мне учеба тогда? Зачем мне вообще тогда жить? Отец продолжал:
- Мы всё понимаем, сынок, но жить-то как-то надо! И Афанасий Федорович, доктор, который вчера приходил, он же сказал, что всё с Полиной будет хорошо, что она выздоровеет, что это не смертельно.
- Да, а еще он сказал, что лучше бы ее в психушку положить! ТАМ ей будет место! - за это я хотел Афанасия-гада-Федоровича ударить. И если бы не предупреждающий взгляд отца, сумевшего тогда каким-то образом понять это мое желание, так бы и сделал.
- Я не понимаю тебя. Откуда злость эта? Чего ты из себя выходишь? Ведешь себя так, будто мы все виноваты, в том, что произошло? Ты думаешь, я не переживаю или мама? Или Ульянка?
- Пап, а правда, что вы хотите Полину к бабушке с дедом в Рыльск отвезти? - реагируя на свое имя, подала голос младшая сестра, и отец вдруг цыкнул на нее, чего не делал никогда раньше.
Куда отвезти? За сто-девять земель? Чтобы я ей не напоминал своей рожей о том, что случилось? А может быть, может, она проговорилась в бреду о том, что говорила мне о своих чувствах? Я бросил быстрый взгляд на отца. Он смотрел оценивающе, будто готовился к моей неадекватной реакции. Будто я - подопытный кролик, а он - иллюзионист, думающий, как бы поудобнее меня в свой цилиндр запихнуть, чтобы не сильно выкаблучивался в процессе! Но он молчал, ждал, что скажу на эту новость я. И я сказал:
- А чего? Отвезите! Зачем только в этот... как его там? Мухосранск? Сразу на Камчатку отвезите! Чтобы не мозолила всем глаза! Чтобы своим сумасшествием не портила картину нашей примерной семьи! Как же? У Логвиновых дочка тронулась!
В своей злобе я не замечал выражения лица отца. И готов был говорить и говорить, вываливая на него свою обиду, свое горе. И пощечина, на мгновение вышибившая воздух из легких, отозвалась спазмом в желудке, но привела в чувство.
- Думай, что говоришь при ребенке! - отец отвернулся. А мне показалось вдруг, что он очень устал - опустились плечи, обтянутые домашней старенькой футболкой. Обычно он всегда был бодрым, веселым, вечно достающим своими боксерскими выпадами, хуками из-за двери. И мне непривычно было видеть его таким.
