Николай Михайлович Пржевальский. Путешествие длиною в жизнь - страница 34

Возьмите, например, Реформацию или Французскую революцию – великие эпохи жизни человечества. Каждый из этих переворотов был подготовлен предшествующими событиями. Причина каждого из этих переворотов глубоко кроется в событиях предшествующих веков. Она была подготовлена этими событиями ‹нрзб.› прогрессию умственного движения человечества. Не Лютер и Кальвин, не Марат и Робеспьер, а 16 и 18 век ‹нрзб.› акты, запечатлевших собою великую драму средневековой жизни. Неисчислимы ‹нрзб.›

Реформация нанесла последний удар папской власти, [некогда] столь грозной и могучей. Разумная веротерпимость заступила место прежнего [изуверного фатума] и [кровавого действия инквизиции] и осталась только горьким воспоминанием прежних заблуждений человечества.

Фр[анцузская] революция принесла едва ли еще не большие плоды. Она свалила последние остатки феодализма, снесла всю дрянь кой-где торчавших обломков Средневековья и выработала новые социальные идеи, которые сначала явились смутно понятыми и ‹нрзб.› утопиями и несбыточными мечтами, но потом очищались и перерабатывались в горниле испытаний и гонений, с тем может быть ‹нрзб.› общественной жизни.

Прочитайте же теперь эти факты в истории Шульгина. Там вместо причин Реформации говорится о рождении Лютера в ‹нрзб.› о его родителях ‹нрзб.› наивные рассказы.

Французская революция тоже хорошо представлена, на что, прочитав ее, можно подумать, что это самый мерзкий факт во всей истории.

…И подобный учебник ‹нрзб.› для всех наших высших учебных заведений. Тысячи ‹нрзб.› и светлых голов принимают идеи, от которых так трудно освободиться впоследствии и которые остаются притом неразлучно на целую жизнь. Но, впрочем, я слишком удалился от прошлого предшествующего рассказа, т. е. нашего экзамена. Обращаюсь опять к нему.

Когда я пришел в ‹нрзб.› день в Академию, Шульгин уже с [приличной] важностью восседал в аудитории и только что начал экзамен. На первых же порах он озадачил экзаменующего офицера. Когда тот начал, Шульгин преважно ему заметил: „вставьте в рамку, обрисуйте-с“. Подобная аллегория, конечно, никому не была понятна. Но Иван Петров[ич] растолковал, что [для] удобного рассказа ‹нрзб.› сперва сказать годы ‹нрзб.› на период, т. е. вставить в рамку и обрисовать.

„Скажите имя супруги Филиппа II“, – предложил он вопрос этому же офицеру.

„Филипп был женат на Елизавете, дочери Генриха II и Марии Английской“, – отвечал офицер.

„Как-с?“ – с удивлением спросил Шульгин. Экзаменующийся повторил ответ.

„Что-с?“ – опять спросил Иван Петров. Экзаменующийся опять повторил то же самое.

„Повторите-с“, – опять произнес Шульгин. Экзаменующийся замолчал.

„Про коронованных особ, – начал Иван Петров, – не говорится был женат, а находился в супружестве“. Один этот факт уже достаточно говорил про Шульгина.

Кому-то из офицеров попал вопрос о Василии Шуйском. На беду в ‹нрзб.› было сказано, какие обязанности (?) исправлял (?) Василий. „Скажите мне, какие были обязанности у Василия?“ – спросил у него Шульгин. Тот рассказал все действия Шуйского, которые он употребил для успок[оения] России. Шульгин этим не удовольствовался: „Нет, не все, были еще более [разительные]“. Экзаменующийся молчал. „А мощи Дмитрия? Вы и позабыли“, – сказал с видимым упреком Иван Петров[ич]. Против такого убеждения, конечно, нечего было возразить.

Одному попал вопрос о Людовике XVI. Он начал рассказывать о неспособности этого монарха к управлению. „Так вы черните этого монарха“, – перебил его Шульгин. Экзаменующийся знал плохо историю и, желая угодить ему, быстро отвечал, что нет, Людовик XVI был прекрасный государь.