Павел отшвыривал кисть, задвигал мольберт за ширму, накидывал на него драпировку, не хотел к нему больше возвращаться! Но проходил месяц-другой, и он снова лепил из красок скулы, руки, выводил линию бедра, синеву глаз, копну чёрных волос…
Через год картина была закончена. Не справившись с золотым сиянием, исходившим от платья девушки в потоке солнечного света, Петров решил этот вопрос кардинально.
Нарисовал обнажённую натуру. В стиле «ню», попросту говоря.
Соответствовала ли она образцу, он знать не мог. Догадывался. Додумывал. Мечтал и страдал, трогал, проводил пальцами по полотну, обводил тонкой кистью контурные линии, укутывал от посторонних глаз, открывал для себя и любовался…
5
Ирина уволилась с работы и объявила Павлу:
– Манала я там за три рубля впахивать! Двадцать лет стажа есть – на пенсию хватит. Ты работаешь, нам хватает, чего я там уродоваться на дядю буду?
И вправду, зарплату художнику платили стабильно, премии – квартальные и к праздникам. Ещё и тринадцатая зарплата – годовое вознаграждение за преданность заводу. Семибратов тоже молодец, крутился в интересах себя и Павла, это дополнительный доход, непостоянный, но существенный. На дочку Ира денег не отвлекала – та сразу после школы привела к себе на восьмой этаж портового грузчика с хорошими заработками, и сама сидела продавцом в каком-то обувном бутике.
Петров немного напрягся, когда пришли капиталистические времена. На заводе сменились собственники, вряд ли им будет нужен художник в штатном расписании, это лишние затраты на зарплатный фонд. Но он переживал не о возможной потере работы, а о мастерской. Привык к ней. Всё под рукой, свет хороший, недалеко от дома. Где искать новое помещение? Художники с именем получали от городских властей мастерские на Миллионке, в старинных домах исторического центра. Но Петров не был членом их союза, а значит – не положено.
Но всё решилось в его пользу самым лучшим образом. Начальник строительного управления, от которого новым хозяевам теперь не только такелаж требовался, но и живые деньги от коммерческой деятельности, сказал Павлу:
– Власть на заводе меняется, директор продал нас с потрохами каким-то «новым русским». Пока неразбериха, надо пользоваться! Нам твоя каморка погоды в прибылях не сделает, а парень ты хороший, не чужой. Плати арендную плату за двадцать квадратных метров и твори, что хочешь и как хочешь. Я половину кабинетов в пристройке на втором этаже тоже в аренду коммерсантам сдаю, живые деньги в обороте всем нужны.
И добавил, теребя в руках пачку каких-то документов:
– Тут разнарядка из управления пришла, ставку художника сокращают. Смотри сам, хочешь – увольняйся, из мастерской не выгоню, если будешь арендатором. А хочешь – столяром оформлю, всё при зарплате какой-никакой будешь. Руки у тебя к дереву привычные, с номенклатурой нашей справляешься. Давай, если не против, иди за паспортом, оформим трудоустройство и аренду, пока другие не позарились.
Павел, не снимая рабочей одежды, сунул пропуск и ключ от дома в карман и пошёл в общежитие. Рядом же, десять минут до дома. На звонок Ира не открыла, ушла, наверное, в магазин за продуктами. Ключ в двери не проворачивался. Павел не мог понять: сломался он, что ли? Может, пацаны в коридоре общежития баловались, спичек в замочную скважину натолкали? Присел на корточки, заглянул – нет, ничего не торчит, но и не просвечивает, как должно быть. Изнутри закрыто? Постучал в дверь ещё раз, прислушался – какой-то шум. Стул, что ли, упал? Воры? Пятый этаж, не спрыгнут. Павел стоял и не знал, что делать. Милицию вызывать? Так это долго будет, телефонный аппарат только возле магазина на углу улицы, и мелочи в карманах «робы» нет. Или к соседям постучать? Нет, на работе же все, день на дворе. Какая дурацкая ситуация… Уйти, дать им возможность понять, что гости постучались да ушли, и самим бы пора отчаливать? Что там брать у них, господи? Кастрюли да трюмо с поплывшей по бокам амальгамой зеркала.
