Многие сенаторы, казалось, готовы были рискнуть, присягнуть на верность новому правителю, если таковой проявит достаточно щедрости, великодушия и восстановит былое величие сената. Только страх перед армией, беззаветно преданной Домициану, сдерживал многих, и тот же страх заставлял втайне искать любых путей избавления от жестокого владыки Рима.
В Великом городе против императора тайком плелись всевозможные заговоры, поэтому цезарь не зря с подозрением прислушивался и оглядывался, в любом, даже самом безобидном замечание чувствуя измену. Он усилил дворцовую охрану, с помощью своего друга и родственника Клемента Аррецина расширил и без того немаленький штат соглядатаев. Вокруг, как никогда стало процветать доносительство. В императорские подвалы бросали за неосторожное слово, за случайный взгляд. Опасно стало собираться на улицах большими группами и обсуждать насущные вопросы, – вигилы2 или преторианцы3, наделенные императором неограниченными полномочиями, могли налететь в мгновение ока, схватить, скрутить, избить… Актерам запретили давать представления в театрах, философам ораторствовать на форуме и в собраниях.
В курии обстановка становилась напряженнее с каждым днем. Никто не знал, на что может рассердиться император, какое слово вызовет его неудовольствие или гнев. Даже в отсутствии Домициана обсуждение любых вопросов велось с величайшей осторожностью – каждый мог донести на каждого, и тогда неминуемым исходом были неволя, пытки и смерть.
Клемент Аррецин, оказался в числе тех немногих, кому Домициан доверял безоговорочно. Это доставляло префекту немало забот. Ежедневно после очередного утомительного заседания сената, приходилось разбирать горы доносов, выслушивать соглядатаев, зачастивших с докладами о всевозможных преступлениях против священной персоны римского владыки. Под конец дня внимания требовал сам Домициан, не устававший изливать своему наперснику печали и страхи, жаловался на злых подданных, интригующих у него за спиной, на опасность междоусобицы, возникшую с появлением в Парфии пусть самозваного, но очень деятельного претендента на римский трон. Спрашивал совета, ждал утешения.
В этих условиях префекту Рима почти не оставалось времени подумать о себе, о том, что волновало его сильнее политики – о собственном, раненом прелестной девочкой с Велабра, сердце. Надо было бы как-то вернуть пташку-певунью. Казалось бы, нет ничего проще. Своеволие Корнелия Виртурбия должно было вызвать монарший гнев. Клемент надеялся, что Домициан прикажет отыскать наглого мальчишку, удравшего из Рима вопреки высочайшему повелению. С Корнелием вернулась бы и Антония. Однако император то ли позабыл о своей недавней страсти, то ли простил наглеца.
Однажды при очередной личной встрече Клемент решился напомнить цезарю о Виртурбие, спросил о причинах странной забывчивости.
Домициан вздрогнул, услышав вопрос. Внимательно наблюдая за переменами его выразительного лица, Клемент увидел промелькнувшие в карих глазах боль и разочарование.
– Я отправил мальчика в изгнание, – сказал цезарь, страдальчески хмуря тонкие, капризные брови, – Пусть остается там. Вести из Парфии не оставляют времени для забав. Нам есть чем заняться в ближайшее время.
В результате Клемент Аррецин лишился Антонии на неопределенное время и ничего не мог предпринять, чтобы что-то изменить. Как же он негодовал! Как сетовал на судьбу и на парфян, так не вовремя затеявших очередное злодейство, отвлекших внимание государя на себя от более важных для римского префекта вещей.
