Я уходил, проигравшись полностью, но стал, уверен в себе. Я смог найти общий язык с большим количеством женщин и, наверное, полажу как-нибудь с одной. Но как?
В течение четырех лет я изредка вспоминал об этой немецкой семье Остофф и представлял свою встречу с ними, готовил слова, которые хотел им сказать. Плохо то, что я представлял нашу встречу всегда по-разному. Теперь времени больше не осталось, скоро будет поезд, ничего не изменить. В общем, решил я ехать совершенно безоружным, таким, какой есть, надеясь на везение и удачу.
Поезд шел недолго. Удивительно, что чем ближе я подъезжал к этому незнакомому городку, тем сильнее волновался. Рядом со мной в вагоне находились обыкновенные гражданские люди со своими заботами, они ехали куда-то, были ужасно спокойны и уверены в своих действиях. Оказаться бы им на моем месте, а я своего места не находил, как бы они вели себя. В дурной вагон вдобавок я сел – «для некурящих пассажиров», не посмотрел, когда садился вот и выбегал постоянно в тамбур, чтобы выкурить очередную сигарету. Мою нервозность люди очень хорошо видели, я чувствовал это, но сдержать себя и не волноваться не мог.
Кто бы заглянул в мою душу или в голову – сплошной сумбур! Уже больше четырех лет общаемся с немцами, нахожу с ними общий язык, говорю по-немецки плоховато, но мы понимаем друг друга. А сейчас, еду и не знаю, смогу ли я поговорить с этой женщиной. Она, оскорбленная и обиженная, совершенно уверена в том, что, забеременев, стала не нужна Владимиру. Это – мое предположение.
Когда я нервно докуривал в тамбуре очередную сигарету, туда же вышел покурить тщедушный пожилой немец. Он протянул мне сигарету и спросил, могу ли я говорить по-немецки. Я кивнул головой, оговорившись, что знаю немецкий не совсем хорошо. Доброжелательный старичок внимательно прислушался к моему произношению и с улыбкой сказал:
– Для нашего разговора этого достаточно, – заверил меня немец и прикурил ловко прихваченную сухими губами сигарету, затянулся и, разомлев, стал что-то говорить, глядя в окно.
Я. прислушавшись к его бреду, стал кое-что разбирать и понял, что он мирно беседует со мной. Он смотрел в окно и рассуждал о погоде, о красоте пробегавших за окном картин, болтал просто так, ни о чем, изредка поворачивал голову лицом ко мне, как бы ища поддержку с моей стороны. Мне ничего не оставалось делать, как улыбаться ему и в знак согласия кивать головой. Более сговорчивого собеседника он, наверное, не встречал. Это ему нравилось, а я рад был ему угодить. В конце концов, докурив сигарету до самого фильтра, он аккуратно спрятал его в пепельницу на стенке и спросил:
– Сколько времени?
Из этой ситуации я вышел легко, подсунув ему прямо к глазам циферблат командирских часов.
– Хорошие часы! – похвалил он. Я снова согласно кивнул.
Немец, а следом и я, вошли в вагон, расселись по своим местам, и я стал разглядывать окружавших меня людей. От общения с добрым и влюбленным во всех и во все пожилым человеком, у меня изменилось настроение, пропал необъяснимый страх, исчезли сомнения, все стало простым и доступным.
Поезд точно в срок подошел к станции. На улице шел мокрый снег, он большим слоем покрывал перрон и сразу же большим слоем лег мне на плечи. Шинель стала мокнуть сверху от погон, но самое неприятное ощущение появилось, когда тающий снег стал стекать с фуражки за воротник.
