Я и в самом деле не знаю, что думать и как отвечать. Бывают дни, когда мне неловко, даже стыдно из‑за того, что я не попытался дать отпор. В другие дни я велю себе не глупить: ну что бы я мог сделать?
Вот самое точное объяснение моим действиям, которое я смог найти: жертвы насилия переживают кризис осознания реальности. Дети по дороге в школу, молящиеся в синагоге, пришедшие за покупками в супермаркет, человек на сцене, мы все, скажем так, имеем устойчивую картину мира. Школа – это место, куда ходят учиться. В синагогу ходят молиться. В супермаркет – за покупками. Сцена – место, где выступают. Вот те рамки, внутри которых они себя видят.
Насилие разбивает эту картину вдребезги. Внезапно люди больше не помнят правил – что надо говорить, как вести себя, какой выбор сделать. Они больше не понимают, что есть привычные вещи. Реальность рассыпается, и на ее место приходит необъяснимое. Страх, паника, паралич побеждают способность мыслить рационально. “Разумное мышление” более невозможно, поскольку, столкнувшись с насилием, люди более не знают, что такое это самое “разумное мышление”. Они – мы – теряют стабильность и даже утрачивают разум. Наше сознание больше не знает, как действовать.
В то прекрасное утро в прекрасном интерьере ко мне бегом приближалось насилие, и моя реальность распалась на куски. Так что, возможно, не так и удивительно, что в те немногие секунды, что у меня были, я не знал, что делать.
В первые дни после нападения, лежа на больничной койке с несколькими частями тела, соединенными при помощи металлических скоб, я бы, наверное, гордо заявлял всем, кто был готов меня слушать: “Я ни на миг не терял сознания, так что помню все”. Сейчас мне очевидно, что это не так. Верно то, что я словно сквозь туман видел происходившее, что не отключился полностью, однако неверно, что мои способности воспринимать действительность функционировали хотя бы немного нормально. Уверенности моих суждений в то время, возможно, способствовали мощные обезболивающие, которые я получал, – фентанил и морфин, если быть точным. После них, соответственно, остается коллаж, в котором осколки моих собственных воспоминаний перемешиваются с чужими наблюдениями и новыми данными.
Я почувствовал, что он очень сильно ударил меня справа в челюсть. “Он сломал ее – я помню, как я это подумал, – у меня выпадут все зубы”.
Сначала я подумал, что на меня напал кто‑то, по‑настоящему обладающий недюжинной силой. (Как я узнал впоследствии, он действительно занимался боксом.) Теперь я знаю, что у него в руке был нож. Кровь побежала у меня по шее. Упав, я увидел мокрое пятно на своей рубашке.
Затем все происходило очень быстро, и я не уверен, в каком порядке. На моей левой руке появилась глубокая ножевая рана, были рассечены сухожилия и большая часть нервов. Появились еще по крайней мере две колотые раны на шее – порез через всю шею и еще один в правой части, а потом снова был удар в лицо, тоже справа. Сейчас, когда я смотрю себе на грудь, вижу еще два пореза внизу справа и рану в верхней части правого бедра. Еще есть рана в левой части рта и еще одна у линии роста волос.
И нож пронзил глаз. Это был самый жестокий удар и глубокая рана. Лезвие рассекло зрительный нерв, и это означало, что сохранить зрение будет невозможно. Способность видеть ушла навсегда.
Он просто резал меня с дикой жестокостью, резал и пронзал, нож вонзался в меня, словно сам был живым существом, и я рухнул назад, подальше от него и его атак, – упав, я больно ударился левым плечом об пол.
