Кое-кто из публики – не желая расставаться с собственной картиной мира и видеть то, что на самом деле происходило – решил, что нападение было своего рода перформансом, призванным наглядно продемонстрировать проблему безопасности писателей, обсудить которую мы собрались.
Даже Генри Рису, сидевшему на стуле, понадобилось мгновение, чтобы подрихтовать собственную реальность. Затем он увидел, что этот человек “оседлал” меня, увидел мою кровь.
То, что произошло потом, было чистым героизмом.
Генри говорит, что действовал “инстинктивно”, но я не уверен, что это так. Генри, как и мне, за семьдесят, в то время как А. было двадцать четыре, он был вооружен и пришел убивать. И все же Генри бросился к нему через сцену и схватил его. Думаю, правильнее всего сказать, что он продемонстрировал свои лучшие качества. Показал свою природу, выражаясь иначе. Его смелость – следствие того, кто он есть.
А затем продемонстрировали свои лучшие качества и зрители. Я не знаю точно, сколько человек бросилось ко мне на помощь, но, лежа на полу, я видел, как куча людей пыталась совладать с моим потенциальным убийцей, несмотря на то что он был молод, силен и у него в руках был окровавленный нож, так что обезвредить его было непросто. Если бы не Генри и зрители, я бы не сидел здесь и не писал сейчас эти строки.
Я не видел их лиц и не знаю их имен, но они были первыми людьми, спасшими мне жизнь. Так что в то утро в Чатокуа я столкнулся с худшими и лучшими проявлениями человеческой природы, причем почти одновременно. Такие уж мы существа: заключаем внутри себя и возможность убить старого незнакомого человека, не имея на то практически никаких причин – талант шекспировского Яго, который Кольридж назвал “беспричинной Злобой”, – и носим в себе антидот к этой заразе – силу духа, самоотверженность, готовность рисковать собственной жизнью, чтобы помочь старому незнакомому человеку, валяющемуся на полу.
В конце концов, я полагаю, появился представитель закона и взял моего несостоявшегося убийцу под стражу. Мне ничего об этом неизвестно. У меня были другие важные дела.
Ружье можно использовать с дальнего расстояния. Пуля способна лететь далеко, выстраивая мост смерти между убийцей и убитым.
Выстрел предполагает дистанцию, а нападение с ножом подразумевает интимность, нож – оружие, которое можно использовать только близко, и преступления, совершаемые с его помощью, требуют непосредственного контакта. А вот и я, подонок, шепчет нож своей жертве. Я ждал тебя. Видишь меня? Я у тебя прямо перед лицом. Я вонзаюсь своей смертоносной остротой в твою шею. Чувствуешь? Вот тебе еще, а потом еще. Я здесь. Прямо перед тобой.
По последним данным А. провел со мной двадцать семь секунд. За двадцать семь секунд – если, конечно, вам свойственен религиозный образ мыслей – вы можете прочитать молитву. Либо, если отойти от религии, прочитать вслух один из шекспировских сонетов – тот, что о летнем дне, или, возможно, мой любимый, под номером 130, “Ее глаза на звезды не похожи”[3]. Четырнадцать строк пятистопным ямбом, октет и секстет. Вот сколько времени мы были вместе в единственный момент интимности, случившийся между нами. Интимность между незнакомцами. Эту фразу я порой использовал прежде, описывая ту радость, что заключает в себе чтение, это счастливое единение внутренней жизни автора и читателя.
Ничего счастливого в нашем единении не было. Или, быть может, было, для А. По крайней мере, он достиг своей цели: лезвие его ножа входило в тело того, кто был его целью, снова и снова, и у него были все основания полагать, что его дерзкое предприятие увенчалось успехом и он сам стоит на сцене истории, сделавшись тем, кто воплотил в жизнь давнишний приговор.
