– А теперь Леонид Олегович, шагом марш! – прохрипел мужчина, и Лёня с перекосившимся лицом и животным страхом в глазах замаршировал, словно бравый солдат.
У мужчины в руках, откуда ни возьмись, объявились смоченные в воде длинные розги, которыми он беспощадно принялся хлестать Лёню.
– Давай, сукин сын, ты же можешь лучше! – говорил мужчина, обрушивая на Лёню град ударов.
– За что? – жалобно вскрикивал Лёня и старался маршировать еще лучше.
– А чтобы было, как в Пруссии! – отвечал мужчина и все яростней опускал на спину и плечи Лёни длинные смоченные в воде розги,
– Слышишь, Лёня, бубенцы звенят? – с хрипом в голосе спрашивал мужчина и продолжал хлестать Лёню по плечам и спине.
Боль и абсолютное непонимание, почему он марширует против своей воли, оглушили Клюева, и он не слышал, о чем хрипел человек с розгами, не говоря уже о бубенцах, которые и вправду пели звонкую песню. Потом как по команде смолкли, и через мгновенье входная дверь с треском сорвалась с петель и с грохотом рухнула на пол.
Сметая все на своем пути, в квартиру стали врываться слуги Дмитрия Сергеевича. Те самые, что были как две капли воды похожи на Чернова Ивана Ивановича, только не в золотых фетровых шляпах, а в черных, обыкновенных. Они забегали друг за другом и, как яблоки, рассыпались по комнатам. Повсюду даже в ванной комнате раздавались крики: «На пол! Лицом вниз я сказал! Держи руки так, чтобы я их видел!»
С размаху Клюева ударили прямо в глаз. Повалили на пол и, заломив руки за спину, надели наручники.
Когда вошли Дмитрий Сергеевич и Рублев, все в комнатах стояла вверх дном. Повсюду была разбросана одежда, валялись книги, журналы. Посреди гостиной, неизвестно зачем, в кучу сложили три стула и два стола, один из которых был кухонный, квадратный, другой – журнальный, прямоугольный, лакированный.
Один из слуг даже умудрился опрокинуть холодильник, так что его дверь смотрела в потолок. От царящего в квартире бардака Рублев лишился дара речи. Он видел подобное в криминальной хроники, но наяву все оказалось куда страшней и привело учителя истории в оцепенение. Наверно, все оттого, что Рублев полагал, что самая страшная вещь на свете – это педсовет!
– Это что еще такое?! – воскликнул Дмитрий Сергеевич увидев разгром.
Он был в черной как у судьи мантии, в накрахмаленном парике и почему-то в сапогах. Под левой подмышкой он держал черную папку и ярко алый как кровь альбом с вышитым золотом гербом дома Романовых. В правой руке Дмитрий Сергеевич нес золотую фигуру, изображающую правосудие.
– Иван Иванович, – позвал Дмитрий Сергеевич, и Иван Иванович явился из воздуха в золотой шляпе и черном плаще с солнечными пуговицами, собственно, в том же самом облачении, когда впервые предстал пред Рублевым.
– Да, мой господин.
– Что да! Вы полюбуйтесь, на что это похоже. Сколько можно вам говорить громить мебель для острастки – это дурость.
Все присутствующее слуги во главе с Иваном Ивановичем виновато опустили головы.
Дмитрий Сергеевич вздохнул.
– Лёня хоть живой?
Иван Иванович кивнул.
– Вот и славно. А как Павел Петрович себя чувствует, не зашибли ненароком?
– Не имеете права: я убиенный! – прохрипел Павел Петрович.
– Да больно вы нам нужны. Мы не заговорщики! И справедливости ради будет сказано: убиенный убиенному рознь! Вы лучше скажите, почто секли Лёню?
– А чтобы было, как в Пруссии!
– Да я смотрю, у вас патология, и время вас не лечит. На дворе 21 век, а вы, Павел Петрович все, – чтобы как в Пруссии, чтобы как в Пруссии. Пора с этим заканчивать, а то так и до потери рассудка не далеко. Но, а в принципе, чего нет, то и терять не страшно. Полезайте-ка обратно в альбом, милостивый государь.
