Увидела лично, когда Кирилл Александрович грозовой тучей приблизился к нам и, не обращая внимания на притихших и спрятавшихся за моей спиной сусликов, больно схватил меня за плечо и потащил по коридору. В идеальной тишине, которую нарушать просьбами отпустить я не решилась, лишь торопливо переставляла ноги и кусала губы.
Всё же хватка у некоторых была стальная, и синяки точно будут.
Но их я терпела молча, вскрикнула только, когда меня через весь кабинет практически швырнули в кресло.
Пригвоздили взглядом.
– Штерн, ты ходячий детский сад!!! – Лавров, вырывая из оцепенения, рявкает, разворачивается от книжных стеллажей ко мне. – Ты… ты чего вообще творишь?!
Кулак грохает об стену, и я невольно вздрагиваю.
На месте стены, думается, представляли меня.
Ещё раз песец.
– Тебе двадцать лет, а мозгов на шесть, как у этих. Ты безответственная, взбалмошная девица без царя в голове. Ты не в состоянии посидеть с детьми даже одного дня, чтобы не разнести в хлам всю квартиру!!!
– Я…
– Заткнись, Штерн, – он просит едва слышно, суёт руки в карманы брюк, делает шаг в мою сторону, и в спинку кресла я вжимаюсь.
Кажется, меня таки убьют.
– Просто помолчи, Дарья… Владимировна…
Тёмный взгляд, ставших почти чёрными синих глаз, тяжёлый, испепеляющий. И он, взгляд, гипнотизирует, заставляет послушно кивнуть.
Продолжить смотреть.
Неотрывно.
– Вы устроили Мамаево побоище, и тебе придется сильно потрудиться найти этому вразумительное объяснение и уговорить меня оставить тебя на месяц няней. Иначе ты у меня из вуза пробкой вылетишь, Штерн! Чего смотришь?! Да тебя взашей выгнать стоит только за одну безалаберность и безответственность!
Кирилл Александрович смотрит свысока, сжигает презрением, с которым каждое слово выплевывает, уничтожает:
– Великовозрастная дылда, Штерн, а детство в заднице всё играет. Всё шутим и развлекаемся. Как тебе людей потом доверять?! Ты с детьми-то управиться не можешь. Сводишь всё вечно к какому-то балагану. Тебе в цирке место, а не в медицинском.
Его слова звенят.
Звучат сотней колокольчиков.
И я гляжу на него широко распахнутыми глазами, ловлю и машинально отмечаю кривоватую брезгливую усмешку, и… и ни черта ваш Кирилл Александрович не красив.
В эту звенящую секунду я его ненавижу, потому что мне нечего ему сказать в ответ и потому что… он прав.
И ещё потому что я встаю и, мечтая о его согласии, унизительно прошу:
– Можно я сама документы заберу?
Или его гордость требует публичного унижения меня и позорного отчисления?
Кирилл Александрович подходит, останавливается почти вплотную, разглядывает. И приходится задрать голову, чтобы не пялиться в ворот расстёгнутой рубашки и чтобы слёзы не текли.
Реветь я буду дома, не при нем.
– Что, сдаешься вот так? – он издевательски усмехается, вскидывает свои идеальные брови.
Я же поджимаю губы, но взгляд не отвожу.
Разглядываю его столь же пристально, как и он меня.
– Я не стану вас ни в чем убеждать, – я выговариваю старательно, произношу онемевшими губами. – Мне нечего вам объяснять, и вы совершенно правы, Кирилл Александрович, что я – ребенок и что в медицине мне не место. Только знаете, ваши дети не ангелы, Кирилл Александрович.
Он хмыкает.
Почему-то слушает.
А я продолжаю:
– Они малолетние избалованные монстры, которые доводили меня весь день, а вы самый кошмарный дядя на свете. Вы оставили их со мной, хотя у меня нет никакого образования. И я вам сразу сказала, что дети – это не мое. Вы же обо мне вспомнили только потому, что увидели меня тогда у физы и решили, что на няне можно сэкономить, да? Вы ещё и скупердяй, Кирилл Александрович.
